Старая тетрадь - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк". Страница 19

Новый командир взвода вызвал охотников в ночной секрет.

— Я!

— Вы?! — спросил взводный и посмотрел на меня.

Может быть, он смотрел на меня всего на секунду дольше, чем на других, но мне казалось, что он никогда не отведет глаз.

— Пожалуй, не стоит, — сказал взводный и положил мне руку на плечо. — Отдохните.

— Нет, — упрямо сказал я. — Мне нужно пойти.

— Пускай идет, — сказал маленький тихий боец, мой сосед по строю. — Только вот что, — он скептически оглядел мою изорванную, скоробившуюся от постоянного лежания на мокром снегу куртку, — пусть возьмет мой кожушок.

Взводный молча кивнул, и боец, не спрашивая меня о согласии, скинул полушубок.Он стоял — маленький, щуплый, с обросшим жесткой щетиной лицом — и глядел на меня почти просительно. Я не собирался переодеваться, но и излишнее упрямство могло показаться подозрительным. Да и не мог я заставить бойца стоять на холоде в одной гимнастерке. Поэтому я, насколько мог быстро, сбросил свой топорщившийся железом кожушок.Он стал такой грязный и темный, что яркие цвета национального орнамента вышивки были уже совсем не видны.

— Верное дело, — весело подмигнув, сказал боец и щелкнул по черной кожаной ножне, которую я носил на поясе под кожушком. — Ишь ты! — Он вынул нож и попробовал лезвие на палец. — Дашь побриться?

Я поспешил надеть полушубок, чтобы избежать любопытных взглядов бойцов. Заметив нож, они переглядывались между собой. И это тоже мне не понравилось.

Своим новым спутникам я высказал соображение: вероятнее всего, враг замечает наших разведчиков, когда они проползают под проволокой. Когда за нее задевают, она звенит. Вот в эти-то минуты, когда запоет проволока…

Мне никто не ответил. Уходя, я чувствовал на своей спине внимательные взгляды остающихся товарищей. Словно они могли видеть нож сквозь овчину полушубка…

Ночь выдалась неспокойная. Где-то на фланге подняли стрельбу. Противник не выдержал нервного напряжения и стал забрасывать нас лимонками [6]. Нашему наряду пришлось отползти. Я попал в какие-то заросли кустарника, с трудом выбрался к своим. Поэтому я вернулся последним.

Легко представить себе гнев и удивление бойцов, когда они узнали, что нас опять двое. Третий лежал под проволокой с ножом в спине.

У меня не было сил вымолвить слово. Не поднимая головы, чтобы не встретить чей-нибудь взгляд, я побрел к палатке и бросился на кучу еловых веток, служивших нам в те дни постелью. Когда я уже засыпал, в палатку вошел новый взводный в сопровождении моего товарища — маленького тихого бойца.

— Опять, — проговорил взводный и протянул мне нож, — обыкновенный финский нож, каких тысячи носят жители этих мест; черный черенок рукоятки и широкое лезвие. Одним словом, обычный пукку.

Я не понял, чего он от меня хочет.

— Опять нож в спине бойца.—Он помолчал и прибавил: — Неужели не изловим?.. Ведь не леший же он!

— Небось не леший, — тихо сказал маленький сосед и вопросительно поглядел на меня. Будто ждал, что именно я должен все объяснить.

Но я не мог найти для них ни одного слова: в голове была путаница, и смертельно хотелось спать.

Взводный потоптался и ушел. Боец-сосед задержался в палатке. Я хотел отдать ему его полушубок.

— Носи, носи! — ласково сказал он.

Но я уже скинул полушубок и протянул ему. И когда я посмотрел на него, чтобы поблагодарить, то увидел его испуганный взгляд, устремленный на мой пояс. Я с удивлением глянул туда же и чуть не выронил полушубок: ножны были пусты.

Боец молча взял полушубок. Я с лихорадочной поспешностью перебирал в памяти все обстоятельства, при которых мог потерять нож. По-видимому, он выпал, когда я ползком пробирался сквозь кустарник.

Боец неловко, с трудом попадая в рукава, натянул свой полушубок и медленно вышел. Я не мог оторвать взгляда от его согнутой спины. Уже стоя вне палатки, он приподнял полотнище над входом и негромко сказал:

— Спи…

«Спи», — сказал он?.. «Спи»?! Как легко это сказать. Если вчера я не мог заснуть от одного сознания своей беспомощности, то что же мне делать сегодня, когда так глупо сошлись обстоятельства? Разве я не понимаю, что мой товарищ, вправе подумать. Нож, показанный взводным, был ведь так похож на мой!.. Я был убежден, что и фабричное клеймо на нем то же: «Фискарс»…

Я лежал и вслушивался в жизнь лесного лагеря. Ведь даже ночью, когда спят все, кроме часовых, когда не треснет и сук в костре, потому что огонь разводить нельзя, когда, кажется, нет вокруг никого и ничего, что могло бы издать малейший звук, стоит прислушаться ко сну партизанского лагеря, и начинаешь различать множество разных звуков. И чудится, что некоторые из них так громки, что просто удивительно, как это не слышит их враг!.. А тогда, в ту ночь, каждый шорох казался мне вдесятеро более громким. Так напряжены были нервы.

В общем, это была невеселая ночь…

В палатку вошел взводный. Он присел на ящик из-под патронов и протянул мне папиросы. Все мое внимание, вся сила воли были сосредоточены на том, чтобы пальцы не дрожали, когда я брал папиросу.

Мы молчали.

Наконецон сказал:

— Плохо.

Что мог я ответить?

— Плохо, — повторил он и швырнул окурок. Больше ничего не сказав, он ушел.

К обеду я проснулся, но не вышел из палатки. Не хотелось видеть товарищей. Казалось, что в каждом взгляде я прочту подозрение. Если вчера они имели право меня просто презирать за то, что я не мог им объяснить тайны родного леса, то сегодня… Сегодня…

Э,да что говорить!

Я до вечера лежал в палатке. Когда кто-нибудь входил, я делал вид, будто сплю. Увидев, что идет мой тихий сосед, я накрылся с головой.

Боец постоял надо мной. Потом я услышал его дыхание у самой своей головы и почувствовал, как на меня опускается еще одно одеяло. Он сделал это осторожно, но мне казалось, что на меня ложится стопудовая плита. Мне хотелось закричать от… Отчего? Черт его знает отчего. Я не умею назвать это состояние. Мне казалось, что вся моя кожа, как волосками, покрылась кончиками обнаженных нервов. Я сквозь белье и платье чувствовал прикосновение этого второго одеяла…

Так пролежал я до вечера. Наконец мне, кажется, удалось заснуть. И тут уж я спал так, что меня можно было живьем разрезать на куски. Но вдруг я проснулся. Кто-то там, за палаткой, произнес мое имя. Может быть, оно было произнесено совсем тихо, и все-таки я услышал его сквозь свинцовую завесу сна. Я испуганно вскочил и выбежал из палатки, словно по тревоге. В полумраке мокрого утра, с трудом вползающего в туманные просветы между деревьями, я увидел нашего ротного. Он оживленно беседовал со взводным. Напротив них под конвоем двух бойцов стояла женщина. Я с первого взгляда узнал местную уроженку. На ее рукаве белела повязка Красного креста.

Оказывается, наши организовали ночью поиск по ту сторону проволоки. В поиске участвовали взводный и мой сосед. Но им не удалось захватить никого, кроме этой женщины.

Она упорно молчала, презрительно отворачиваясь от командира роты. Никто не мог добиться от нее ни слова. Только через день, и то, видимо, лишь потому, что приняла меня за пленного, она мне, как «своему», рассказала, что уже много ночей пролежала с секретом противника по ту сторону нашей проволоки. Один из врагов, сидя на дереве, наблюдал за нашим секретом. Его задача заключалась в том, чтобы, не привлекая нашего внимания, метанием ножей поражать нас. Хоть кого-нибудь из пораженных они рассчитывали получить к себе живым. Чтобы в случае надобности подать ему медицинскую помощь, они и держали около себя сестру милосердия.

Тут будет кстати сказать, что, пока она все это рассказывала, я не отрываясь глядел ей в глаза, и чем дальше, тем лучше они мне казались: правдивые, я бы даже сказал — неправдоподобно правдивые глаза. Я таких еще не встречал.

Когда я переводил товарищам рассказ пленницы, она представлялась мне спасительницей — настоящим ангелом.