Воспоминания - Шпеер Альберт. Страница 42

В конце января 1938 г. Гитлер официально принял меня в своем кабинете: «У меня есть для Вас срочный заказ, — произнес он приподнятым тоном, стоя посреди кабинета. — Уже в самом ближайшем будущем мне предстоят важнейшие переговоры. Для этого мне нужны просторные помещения и залы, на фоне которых я бы производил должное впечатление, в особенности на мелких властителей. Под строительство я отвожу Вам всю Фосс-штрассе. Сколько это будет стоить, мне безразлично. Но строиться это должно очень быстро и в то же время иметь солидный облик. Сколько для этого Вам нужно времени? Планы, снос домов — все вместе? Два или даже полтора года — для меня слишком долго. Успеете до 10 января 1939 г.? Я хочу провести уже следующий прием дипломатического корпуса в новой канцелярии». С этим он меня и отпустил.

Дальнейший ход событий того дня Гитлер описал в речи по случаю праздничного события — окончания монтажа балок крыши: «Мой генеральный инспектор по делам строительства попросил несколько часов на размышление, а вечером он пришел с календарным графиком и сказал: „Такого-то марта будет закончен снос домов, 1-го августа состоится праздник по случаю подведения здания под крышу, а 9-го января, мой фюрер, я доложу Вам о завершении строительства“. Я ведь и сам прохожу по этому цеху, от строительства, и я знаю, что это значит. Такого еще не бывало. Это рекордное достижение». (1) На деле это было самое легкомысленное обязательство в моей жизни. Но Гитлер был доволен.

Снос строений под стройплощадку по Фосс-штрассе начался немедленно. Одновременно шла работа над планами внешнего вида здания и внутренней планировки. К строительству бомбоубежища приступили прямо по карандашным наметкам. Но и впоследствии приходилось в спешном порядке давать заказы на поставку многих строительных деталей, прежде чем я успевал до конца продумать архитектурные решения. Самые длительные сроки потребовались, например, для изготовления гигантских ковров ручной работы для множества просторных залов. Я определял их форматы и цветовую гамму еще до того, как мне самому были ясны интерьеры. В известном смысле их пришлось планировать по размерам ковров. Громоздкий календарный и организационный график я отбросил. Он только бы доказывал невыполнимость задачи. Во многом этот импровизационный метод был похож на тот, что четырьмя годами позднее я применил для руководства немецким военным производством.

Продолговатая конфигурация стройплощадки прямо-таки приглашала расположить по одной оси длинную анфиладу помещений. Я представил Гитлеру проект: вновь прибывший въезжал через ворота с Вильгельм-плац в Двор почета, затем по открытой лестнице он поднимался бы в небольшой зал, откуда через почти пятиметровой высоты двери открывался путь в вестибюль, выложенный мозаикой. Затем он еще, поднявшись по нескольким ступеням, пересекал круглое, перекрытое куполом помещение и оказывался бы перед уходящей вдаль на 145 метров галереей. На Гитлера, казалось, она и произвела особенное впечатление: вдвое длиннее зеркальной галереи в Версале! Глубокие оконные ниши должны были придавать освещению мягкость и создавать приятное ощущение — это я подсмотрел в Большом зале дворца Фонтенбло.

Открывалась анфилада помещений, каждое из которых было отделано особыми декоративными материалами и с особым подбором гаммы красок — всего 220 метров. И только затем посетитель попадал бы в приемный зал Гитлера. Да, конечно, увлеченность парадной архитектурой и, бесспорно, «искусство эффекта», но ведь это же мы видим и в барокко, да и всегда и везде это присутствовало.

На Гитлера проект произвел сильное впечатление: «Эти уже по пути от входа и до приемного зала кое-что почувствуют от силы и величия Германского Рейха!» В последующие месяцы он все время требовал представления планов, но активно — и это примечательно — почти ни во что не вмешивался при возведении лично для него предназначенного здания. Он дал мне свободно работать.

Гонка, которую Гитлер порол с возведением Рейхсканцелярии, имела подспудно свое объяснение в его обеспокоенности собственным здоровьем. Он серьезно боялся, что жить ему осталось не долго. С 1935 г. в его фантазии все нарастала тревога в связи с каким-то желудочным заболеванием, которое он пытался лечить целой системой самоограничения. Ему казалось, что он сам знает, какая пища для него вредна, и постепенно прописал себе голодную диету. Немного супа, салат, самые легкие блюда малыми порциями — и это все. Его голос звучал почти с отчаянием, когда он показывал на свою тарелку: «И этим человек должен жить! Гляньте! Врачам хорошо рассуждать: человек должен есть все, что возбуждает у него аппетит. (2) Мне почти ничего не идет на пользу. После каждой еды начинаются боли. Еще уменьшить рацион? Но как я тогда вообще должен жить?»

Бывало нередко, что он от боли неожиданно прерывал заседание, на полчаса или даже более, уходил к себе, а то и совсем не возвращался. Он страдал также, по его словам, от чрезмерного образования газов, болей в сердце и от бессоницы. Как -то Ева Браун сказала мне, что он, еще даже не перешагнувший пятидесятилетний рубеж, посетовал: «Мне скоро придется дать тебе свободу. Что ты можешь ждать от старого мужчины».

Приставленный к нему врач, д-р Брандт, начинающий хирург, все старался убедить его пройти основательное обследование у лучшего терапевта. Мы все поддерживали его. Назывались имена известных профессоров, обсуждались планы, как провести обследование, не привлекая общественного внимания. Подумывали о военном госпитале, так как это наилучшим образом обеспечивало бы секретность всего дела. Но кончалось это всегда одинаково — Гитлер отклонял все предложения. Он просто не имеет права прослыть нездоровым. Это неизбежно ослабит его политические позиции, особенно за рубежом. Он отказывался даже просто пригласить к себе на дом терапевта для первичного обследования. Насколько мне известно, он в то время никогда серьезно не обследовался, а экспериментировал сам, в соответствии с собственными теориями. Впрочем, это вполне соответствовало прочно сидевшей в нем склонности к дилетантизму.