Воспоминания - Шпеер Альберт. Страница 54

Тем временем дело шло к шести. Гитлер прощался и поднимался наверх в свои личные апартаменты, и я заскакивал, хотя бы ненадолго, в свое бюро. Если раздавался звонок от адъютанта с приглашением на ужин, то через два часа я снова оказывался в жилище канцлера. Но нередко, если мне нужно было срочно показать какие-нибудь планы, эскизы, я появлялся и без приглашения.

На эти вечерние посиделки собиралось человек шесть-восемь: адъютанты, лейб-медик, фотограф Гофман, один-два из знакомых по Мюнхену, часто — пилот Бауэр со своим радистом и борт-механиком и как непременный сопровождающий — Борман. Политические соратники, например, — Геббельс, были вечерами, как правило, нежелательны. Общий уровень разговоров был еще попроще, чем за обедом, говорилось как-то вообще и ни о чем. Гитлер с удовольствием выслушивал рассказы о новых премьерах, интересовался он и скандальной хроникой. Летчик рассказывал о всяких летных казусах, Гофман подбрасывал какие-нибудь сплетни из жизни мюнхенской богемы, информировал Гитлера об охоте на аукционах за картинами по его заказам, но в основном Гитлер снова и снова рассказывал разные истории из своей жизни и о своем восхождении.

Еда была, как и днем, самая простая. Домоправитель Канненберг иногда пытался в этом небольшом кругу подать что-то поизысканнее. Несколько недель Гитлер ел с аппетитом ложками даже икру и похваливал это новое для него блюдо. Но ему пришло в голову спросить Канненберга о ее цене, он возмутился и запретил ее раз и навсегда. Правда, дешевая красная икра еще несколько раз подавалась, но и она была отвергнута по причине дороговизны. Конечно, по отношению ко всем расходам это не могло играть абсолютно никакой роли. Но для собственной самооценки Гитлеру был невыносим фюрер, поедающий икру.

После ужина общество направлялось в гостиную, служившую в остальном для официальных приемов. Рассаживались в покойные кресла, Гитлер расстегивал пуговицы своего френча, протягивал ноги. Свет медленно гаснул. В это время через заднюю дверь в комнату впускалась наиболее близкая прислуга, в том числе и женская, а также личная охрана. Начинался первый художественный фильм. Как и на Оберзальцберге, мы просиживали в молчании три-четыре часа, а когда около часа ночи просмотр заканчивался, мы подымались утомленные, с затекшими телами. Только Гитлер выглядел все еще бодрым, разглагольствовал об актерских удачах, восхищался игрой своих особо любимых актеров, а затем переходил и к новым темам. В соседней, меньшей комнате, беседа еще как-то тянулась за пивом, вином, бутербродами, пока часа в два ночи Гитлер не прощался со всеми. Нередко меня посещала мысль, что круг этих столь посредственных людей собирается точно в тех же самых стенах, где некогда вел свои беседы с знакомыми, друзьями и политическими деятелями Бисмарк.

Я несколько раз предлагал, чтобы хоть как-то развеять скуку этих вечеров, пригласить какого-нибудь знаменитого пианиста или ученого. К моему удивлению, Гитлер отвечал уклончиво: «Люди искусства совсем не столь охотно последовали бы приглашению, как они в этом заверяют». Конечно, многие из них восприняли бы такое приглашение как награду. Повидимому, Гитлер не хотел нарушить скучноватое и туповатое, но привычное и им любимое завершение своего рабочего дня. Я часто замечал, что Гитлер чувствовал себя скованным в общении с людьми, превосходящими его как профессионалы в своей области. От случая к случаю он принимал их, но только в атмосфере официальной аудиенции. Может, этим отчасти объяснялось, что он поручил мне, еще совсем молодому архитектору столь ответственные проекты. По отношению ко мне он не испытывал этого комплекса неполноценности.

В первые годы после 1933 г. адъютант мог приглашать дам, в основном из мира кино и по выбору Геббельса. Но вообщем допускались только замужние и чаще — в сопровождении мужей. Гитлер следил за соблюдением этого правила, чтобы пресечь всякого рода слухи, которые могли бы повредить выработанному Геббельсом имиджу фюрера, ведущего добродетельный образ жизни. По отношению к этим дамам Гитлер вес себя, как выпускник школы танцев на выпускном балу. И в этом прогладывалась несколько робкая старательность; как бы ни допустить какой промах, как бы не обойти кого комплиментом, не забыть по-австрийски галантно поцеловать ручки при встрече и прощании. После ухода дам он еще недолго сидел в своем узком кругу, делясь растроганными впечатлениями о них, и больше — от их фигур, чем от их очарования или ума — и немножно, как школьник, навсегда уверовавший в недостижимость своих желаний. Гитлера влекло к высоким полноватым женщинам. Ева Браун, скорее невысокая и с изящной фигуркой, отнюдь не отвечала его идеалу.

Если память мне не изменяет, где-то году в 1935, с такими приемами, без всяких видимых причин, было раз и навсегда покончено. Почему — мне это так и осталось неизвестным. Может быть, сыграла свою роль какая-то сплетня или еще что-то. Во всяком случае, Гитлер однажды резко объявил, что впредь дамы допускаться не будут, а он отныне ограничится комплиментами кинозвездам на ежевечернем экране.

Лишь много позднее, году в 1939, Еве Браун была отведена спальная комната в Берлинской квартире, непосредственно примыкающая к его спальне, с окнами на узкий дворик. Здесь она вела еще более замкнутый, чем на Оберзальцберге, образ жизни, незаметно прокрадывалась через запасной вход и боковую лестницу наверх; она никогда не спускалась в помещения нижнего этажа, даже если там собирались старые знакомые, и очень радовалась, если я, часами, ожидая беседы с Гитлером, мог составить ей общество.

Если не считать оперетт, в театры Гитлер ходил редко. Но он не мог пропустить новую постановку уже ставших классическими «Летучей мыши» или «Веселой вдовы». Я не ошибусь, если скажу, что «Летучую мышь» мы с ним в разных городах Германии слушали не менее пяти-шести раз. Для ее новых роскошных постановок он обычно выуживал немалые средства из бормановской шкатулки.

Кроме того, ему доставляло удовольствие «легкое искусство», несколько раз бывал он в берлинском варьете «Зимний сад». И если бы не опасался ненужных разговоров, ходил бы туда почаще. Бывало, что он отправлял в варьете своего домоправителя с тем, чтобы поздно вечером, следя по программе, выслушать подробный рассказ о представлении. Хаживал он и в театр «Метрополь», где давались оперетты-ревю с обнаженными «нимфами» и совершенно никчемным содержанием.