Агнес - Штамм Петер. Страница 3

— Я никогда не готовлю для себя, — сказал я, — только что-нибудь на скорую руку, яичницу. Для других готовить люблю. И ем в компании гораздо больше.

— Я вообще не люблю есть, — проговорила Агнес.

После еды я выпил кофе. Агнес заказала чай. Какое-то время мы сидели молча, и вдруг она сказала:

— Я боюсь смерти.

— Почему? — удивленно спросил я. — Ты больна?

— Нет, не сейчас, — ответила она, — но когда-нибудь ведь человек умирает.

— Я уж думал, ты всерьез.

— Разумеется, я всерьез.

— Я не думаю, что та женщина страдала, — сказал я, чтобы успокоить ее.

— Я не о том, страдала она или нет. Пока человек страдает, он, по крайней мере, живет. Я боюсь не момента смерти. Я боюсь смерти вообще — потому что тогда всему конец.

Агнес посмотрела куда-то в угол, будто увидела там кого-то знакомого, но когда я обернулся и посмотрел туда же, то не увидел ничего, кроме пустых столов.

— Ты ведь не знаешь, когда придет конец, — сказал я, а когда она не ответила, добавил: — Я всегда представлял себе это так, что когда-нибудь человек падает от усталости и находит в смерти покой.

— Ты явно не слишком долго над этим задумывался, — холодно заметила Агнес.

— Верно, — согласился я, — есть темы, интересующие меня больше.

— А что, если умрешь раньше? Прежде чем устанешь, — сказала она, — до того, как наступит покой?

— Я к этому еще совершенно не готов, — проговорил я.

Мы замолчали. Мне пришло на ум стихотворение Роберта Фроста, но я никак не мог вспомнить точный текст. Я заплатил у стойки, и мы вышли.

Агнес пришла со мной в мою квартиру, словно это было делом само собой разумеющимся. Я жил на двадцать восьмом этаже небоскреба «Дорал плаза», расположенного в самом центре города. В вестибюле мы застали продавца, который как раз закрывал свой магазинчик. Он подмигнул мне и двусмысленно усмехнулся.

— Сегодня видео не понадобятся, — проговорил он, сопровождая слова глубоким смакующим вдохом. Я не ответил и прошел мимо, даже не поздоровавшись.

— Кто это? — спросила Агнес в лифте.

Я взял ее за руку и поцеловал, и мы целовались, пока лифт не остановился на двадцать восьмом этаже с тихим звоном.

Все случилось очень быстро. Мы целовались в коридоре, потом в комнате. Агнес сказала, что еще никогда не спала с мужчиной, но, когда мы вошли в спальню, она была очень спокойна, разделась и осталась так передо мной. Она вела себя непринужденно и наблюдала меня с серьезным интересом. Она была удивлена моей бледностью.

Мы не выключали свет, и он продолжал гореть, когда мы заснули, уже глубокой ночью. Я открыл глаза, когда уже светало. На фоне матового четырехугольника окна я увидел силуэт обнаженной Агнес. Я встал и подошел к ней. Она приоткрыла маленькую боковую створку и просунула руку в узкую щель. Мы вместе смотрели на руку, двигавшуюся снаружи, будто она была сама по себе.

— Я не могла открыть окно.

— В квартире кондиционер…

Мы молчали. Агнес медленно вращала руку.

— Я почти гожусь тебе в отцы, почти, — произнес я.

— Но ты мне не отец.

Агнес втянула руку обратно и повернулась ко мне:

— Ты веришь в жизнь после смерти?

— Нет, — ответил я, — все было бы как-то… бессмысленно. Если бы это продолжалось и потом.

— Когда я была маленькой, мои родители каждое воскресенье брали меня с собой в церковь, — сказала Агнес, — но я с самого начала не могла поверить. Хотя мне этого иногда хотелось. У нас в воскресной школе была учительница, маленькая, уродливая, что-то у нее было не в порядке. Она волочила ногу, если не ошибаюсь. Однажды она рассказала нам, что ребенком она как-то потеряла ключ. Родители были на работе, и она не могла попасть домой. И тогда она помолилась, и Бог показал ей, где ключ. Она потеряла его, пока шла из школы домой. Я тогда тоже иногда молилась, но каждый раз начинала словами: «Боже милостивый, если ты есть на самом деле». Гораздо чаще я сама себе давала задания и загадывала: если смогу простоять четверть часа на одной ноге или пройду сто шагов с закрытыми глазами, тогда то, что я загадала, сбудется. Я и сегодня иногда ставлю свечку, заходя в церковь. За умерших. Хоть и не верю в это. Ребенком я все думала, почему же учительница волочит ногу, если Бог ее любит. Это же несправедливо.

— Быть может, есть что-то вроде вечной жизни, — проговорил я, закрывая створку окна. Тихие ночные звуки замолкли, и узость окружавшего нас пространства стала осязаемой. — В какой-то форме мы все живем после смерти. В памяти других людей, наших детей. И в том, что мы создали.

— Ты поэтому пишешь книги? Потому что у тебя нет детей?

— Я не хочу жить вечно. Совсем наоборот. Я бы хотел не оставлять следов.

— Неправда, — возразила Агнес.

— Пойдем ляжем, — сказал я, — еще слишком рано.

Когда я проснулся вновь, был уже почти полдень. Агнес еще спала. Она лежала на спине, натянув одеяло до самого носа. Когда я встал, она проснулась, и, когда я был под душем, она вошла в ванную, прислонилась к умывальнику и сказала:

— Прямо невероятно, что мы делали этой ночью, а ведь каждую секунду миллионы людей занимаются этим по всему миру.

Агнес заперлась в ванной, когда пошла принимать душ. Вышла она совершенно одетой, и я спросил, не стесняется ли она меня.

— Нет, — ответила она, — я всегда запираюсь, даже если одна дома. У моих родителей ванная не запиралась. Иногда они ходили в туалет, пока я принимала душ.

Я брился, а Агнес спустилась вниз в магазинчик, купить хлеба для тостов и апельсинового сока.

— Продавец пялился на меня, — сказала она вернувшись. — Он, должно быть, вспомнил, как видел нас вдвоем вчера вечером. Когда я платила, он облизывал губы и подмигивал мне.

Я сварил кофе и яйца, поджарил хлеб. За завтраком Агнес спросила меня про мои книги. Я показал их ей. Она полистала их и пожалела, что не знает немецкого.

— Сигары и велосипеды, несомненно, вызывают у тебя жгучий интерес, — заметил я.

— Я бы хотела узнать, как ты пишешь. У тебя длинные фразы, так ведь?

Мне было немного неловко за скудноватые трофеи прожитой мной части жизни. Я показал Агнес маленькую книгу рассказов, опубликованную много лет назад, и рассказал ей о своих литературных замыслах, незавершенных. Я действительно несколько лет назад начал писать роман, но так и не смог продвинуться дальше первых пятидесяти страниц. Агнес попросила меня рассказать ей, о чем роман, и пока я пытался кое-как связать то, что еще мог вспомнить, мне вдруг показалось смешным, что человека в моем возрасте могут занимать подобные идеи.

— Я больше его не пишу, — сказал я, — уже несколько лет. Когда-нибудь приходится признаться себе…

— Тебе не надо было бросать, начало звучит интересно.

— Мне никогда не удавалось справиться с сюжетом. Все оказывалось таким искусственным. Меня опьяняли мои собственные слова. Это так бывает, когда поёшь и не слышишь слов, одну только мелодию. Как в этих итальянских операх, которые никто не понимает.

Мы ели молча.

— Зачем ты взял свои книги с собой в Чикаго? — спросила Агнес. — Они тебе нужны?

— Нет, я никогда их не открываю. Или очень редко.

— Ты еще помнишь, что в них написано? Ты что-нибудь понимаешь в сигарах?

— Кое-что. Если я беру эти книги в руки, то не для того, чтобы их перечитывать. Они напоминают мне о времени, когда я над ними работал. Они — как зашифрованная память. Наткнувшись на книгу о вагонах, я буду думать о тебе и Чикаго.

— Звучит так, словно мы уже расстались.

— Нет, извини, я вовсе не в этом смысле.

— Моя диссертация тоже попадет в библиотеку, — сказала Агнес. — Мне нравится думать о том, что все, кто когда-либо станут заниматься симметрией в кристаллических решетках, будут натыкаться и на мое имя.

Мы вместе пошли в библиотеку.