Поручение - де Бальзак Оноре. Страница 1

Оноре де Бальзак

Поручение

Мне всегда хотелось рассказать простую и правдивую историю, слушая которую молодой человек и его возлюбленная, охваченные страхом, укрылись бы в объятиях друг друга, как двое детей прижимаются один к другому, набредя на змею у лесной опушки. Рискуя уменьшить интерес к моему рассказу или прослыть за фата, я с самого начала открываю вам цель моего повествования. Я был одним из участников этой, почти обыденной, драмы; если она не заинтересует вас, в этом будет столько же моя вина, сколько и вина исторической правды. Многое из того, что действительно случается, чрезвычайно скучно. Поэтому половина таланта заключается в умении выбрать из действительной жизни то, что может стать поэтическим.

В 1819 году я ехал из Парижа в Мулен. Состояние моего кошелька вынуждало меня путешествовать на империале дилижанса. Как вы знаете, англичане считают наилучшими эти места, расположенные на крыше кареты, на воздухе. Пока дилижанс отмеривал первые лье пути, я нашел тысячу превосходных доводов, подтверждающих мнение наших соседей. Один молодой человек, казавшийся несколько богаче меня, также предпочел подняться наверх и сел на скамейке рядом со мною. Я изложил ему мои доводы — он выслушал их с безобидной улыбкой. Более или менее одинаковый возраст, схожий образ мыслей, присущая нам обоим любовь к открытому воздуху, к живописным видам тех местностей, которые развертывались перед нами по мере движения тяжелой кареты, наконец какое-то необъяснимое магнетическое притяжение — все это вскоре породило между нами ту кратковременную близость, которой путешественники предаются тем охотнее, что этому мимолетному чувству суждено, как они думают, вскоре угаснуть и оно не влечет за собой никаких обязательств. Мы еще не проехали и тридцати лье, как уже толковали о женщинах и любви. Со всеми ораторскими предосторожностями, подобающими в таких случаях, мы, что само собою понятно, заговорили о наших возлюбленных. Оба мы были молоды, оба еще переживали то время, когда кажутся всего обаятельней женщины известного возраста, иными словами, женщины между тридцатью пятью и сорока годами. О! Поэт, который слушал бы наш разговор от Монтаржи до не знаю уж какой почтовой станции, запомнил бы не одно пламенное выражение чувства, не один восхитительный портрет и не одно сладкое признание. Наша застенчивая несмелость, наши восклицания без слов и наши еще стыдливые взоры были полны того красноречия, наивную прелесть которого мне впоследствии уже не удалось обрести вновь. Поистине, нужно оставаться молодым, чтобы понимать молодость. Поэтому мы как нельзя лучше поняли друг друга во всех основных вопросах страсти. Прежде всего мы выставили теоретический и практический тезис, что нет ничего глупее метрического свидетельства, что встречается немало сорокалетних женщин более молодых, чем иные двадцатилетние, и что в конце концов, если говорить о действительном возрасте, то женщинам столько лет, сколько это кажется. Эта теория не ставила любви никаких ограничений, и мы с совершенным чистосердечием плавали в беспредельном океане. Наконец, после того как мы сделали наших любовниц молодыми, прелестными, преданными графинями, полными вкуса, остроумными, изысканными, после того, как мы одарили их красивыми ножками, атласной, даже слегка душистой кожей, мы признались друг другу: он — в том, что госпоже такой-то тридцать восемь лет, а я, со своей стороны, в том, что страстно люблю сорокалетнюю.

После этого, освободившись от смутного чувства опасения и оказавшись собратьями в любви, мы с еще большим жаром продолжали поверять друг другу свои тайны. Каждый из нас старался перещеголять другого в проявлениях чувствительности. Один проехал однажды двести лье, чтобы иметь возможность провести час со своей возлюбленной. Другой, чтобы явиться на ночное свидание, не побоялся, что его примут за волка и застрелят в чужом парке. Словом, мы перечислили все наши безумства! Если приятно возвращаться памятью к минувшим опасностям, то не сладко ли вспоминать и былые наслаждения: ведь это значит — наслаждаться дважды. Опасности, радости — большие и малые — мы все друг другу поверяли. Графиня, возлюбленная моего друга, как-то выкурила сигару, чтобы сделать ему удовольствие; моя возлюбленная собственноручно варила мне шоколад и не могла дня прожить, не написав мне или не увидевшись со мною; его возлюбленная прожила у него три дня, рискуя погубить себя; моя сделала еще лучше, или, если угодно, еще хуже. К тому же супруги обожали наших графинь; они были рабски им подчинены, покоряясь тому обаянию, которое присуще всем любящим женщинам; и, более глупые, чем того требует традиция, они были опасны нам ровно настолько, насколько надо было, чтобы увеличить наши наслаждения. О, как быстро уносил ветер наши слова и наш сладкий смех!

Подъезжая к Пуйи, я внимательно вгляделся в моего нового друга. Поистине, я легко поверил тому, что он серьезно любим. Представьте себе юношу среднего роста, хорошо сложенного, с привлекательным и выразительным лицом. У него были черные волосы, голубые глаза, нежно-розовые губы, белые, мелкие и ровные зубы; приятная бледность, разлитая по тонким чертам его лица, и легкие коричневатые круги под глазами делали его похожим на выздоравливающего. Добавьте к этому, что у него были белые, красивые руки, холеные, как руки красивой женщины, что он производил впечатление человека весьма образованного, был остроумен, и вы легко согласитесь, что мой попутчик не уронил бы достоинства любой графини. Он был бы желанным женихом для многих девушек, ибо был виконтом и имел от двенадцати до пятнадцати тысяч ливров годового дохода, не считая видов на будущее.

Не доезжая одного лье до Пуйи, дилижанс опрокинулся. Мой несчастный товарищ, вместо того чтобы ухватиться, по моему примеру, за скамейку и последовать за движением падающей кареты, счел более для себя безопасным спрыгнуть на край свежевспаханного поля. Плохо ли он рассчитал свой прыжок или поскользнулся, этого сказать я не могу, но только он попал под карету и был ею раздавлен. Мы перенесли его в ближайший крестьянский дом. Сквозь стоны, исторгаемые у него страшной болью, он с трудом завещал мне выполнение одного из тех поручений, которым последнее желание умирающего придает священный характер. Со всем простосердечием, столь часто присущим его возрасту, бедный мальчик терзался в предсмертный час мыслью о том горе, которое испытала бы его возлюбленная, неожиданно узнав о его смерти из газет. Он попросил меня лично сообщить ей это известие. Потом велел мне отыскать на его груди привязанный к ленточке ключ, который он носил на шее. Я нашел этот ключ наполовину вдавленным в его тело. Умирающий не издал ни единой жалобы, пока я со всей осторожностью извлекал ключ из раны. Он объяснил мне, где спрятаны у него в доме, в Шарите-сюр-Луар, письма его возлюбленной, и умолял меня вернуть ей эти письма. На полуслове голос его прервался; последним жестом он дал мне понять, что роковой ключ послужит подтверждением возложенного на меня поручения в глазах его матери. Опечаленный тем, что он уже не в силах выговорить ни слова благодарности — ибо в моей готовности выполнить его поручение он не сомневался, — он посмотрел на меня долгим, умоляющим взором, простился со мной чуть заметным движением ресниц, затем поник головой и скончался. Его смерть была единственным трагическим последствием падения дилижанса.

— Да и то сказать, он сам тут не без вины, — заметил возница.

По прибытии в Шарите я выполнил устное завещание бедного путешественника. Его матери не оказалось дома; это было счастьем для меня.

Все же мне пришлось выдержать приступ горя старой служанки; она пошатнулась, когда я рассказал ей о смерти ее молодого господина, а увидя ключ, еще обагренный кровью, упала полумертвая на стул. Но я был поглощен мыслью о более возвышенном страдании — о страдании женщины, у которой судьба отнимала ее последнюю любовь. И потому я предоставил старой служанке изливать свое горе потоком прозопопей и вышел, унося драгоценную переписку (мой однодневный друг тщательно запечатал ее).