Записки динозавра - Штерн Борис Гедальевич. Страница 20

С тех пор в генетику я не возвращался и эликсира молодости не выдумал. Очень жаль. Жена возила гостиничные квитанции в Академию наук, тамошняя бухгалтерия скрипела, но оплачивала… Не объяснять же все это интуристам? Наши-то, конечно, поймут.

Старое крыло гостиницы с моей комнатой сохранилось до сих пор. Под ней растет голубая ель – это я ее посадил. Форточка в моем кабинете открыта. Сейчас из нее вылетит мой ангел-хранитель, волнистый попугайчик Леша и, гавкая на ходу: «Гав, гав, гав!», отправится к экспериментальному реактору дразнить сторожевых псов, а потом в гости к воробьям на старый хлебозавод. Воробьи его не обижали и принимали за своего, потому что он умел чирикать. Надеюсь, он соблазнял молоденьких воробьих.

С тех пор здесь изменилось немногое. Гостиницу продлили в длину, пристроили ресторан, а у входа посадили вторую елку. Только что рядом с ней совершил посадку тот самый вертолет, который обогнал нас у въезда в Кузьминки. Вертолетчики сейчас обедают в ресторане, а потом отправятся смотреть «Звездные войны».

Космонавт надевает китель.

Татьяна отдает Космонавту наган… Не мне. Она думает, что это его наган. Ее рука задерживается в его руке… Тэк-с…

От вертолета к нам торопится Владислав Николаевич Бессмертный, который вроде бы должен сейчас подлетать к московской больнице. Значит, передумал, вернулся. В своей короткой искусственной шубе он похож на пугало – старая шуба на палке. Он причитает:

– Что с вами случилось, что с вами случилось? Я так волновался, я так волновался!

Все, приехали.

Выбираемся из «ЗИМа», и, пока Владислав Николаевич объясняет Татьяне, «как он переволновался», я тихо, но решительно требую у марсианина:

– Наган!

Космонавт, поколебавшись, отдает мне наган. Я прячу наган в пальто.

– Патроны!

– Я их выбросил, – отвечает Космонавт. – Я же предупредил: пока я с вами, умереть не дам.

Что ему ответить? Я делаю вид, что очень недоволен, хотя я ловко его провел: во-первых, у меня в запасе последний патрончик; а во-вторых, насчет «умереть не дам» – это дело можно прекрасно обделать и без всяких наганов.

Татьяна в генеральской шинели уходит в гостиницу с моим паспортом устраивать меня в мою старую комнату, Владислав Николаевич, как хвост, плетется за ней, а марсианин опять заглядывает мне в глаза.

– Умойтесь снегом, – советует он.

Моя левая щека сладка от торта, на правой горит царапина от генеральского погона, а борода пахнет рыбой. Сгребаю снег с елки и умываюсь. Они что-то задумали, но я настороже. Наверно, хотят заточить меня в гостинице и не пустить в Дом ученых на благотворительный вечер со «Звездными войнами».

Ну, это мы еще посмотрим!

Какой все-таки суетливый этот Владислав Николаевич Бессмертный! Он припустился было за Татьяной, но передумал и вернулся к нам. Мы стоим у входа в гостиницу и почему-то молчим. Владик чем-то недоволен… Ага, он недоволен присутствием марсианина и смотрит поверх его фуражки, гипнотизируя громадную гофрированную сосульку, свисающую с крыши гостиницы. Владик очень сердит. Льдина, не выдержав его взгляда, срывается, летит вниз и с глухим гулом разбивается у наших ног, больно обдав нас ледяными осколками. Лучше отойти к елке от греха подальше – с крыши свисает еще одна сосулька, покруче; и Владик переводит взгляд на нее.

Вот оно что: он ревнует Татьяну к генеральской шинели! Он почувствовал соперника и вместо того, чтобы улететь в больницу на персональном «ЯКе», потребовал вертолет и отправился на поиски моего черного «ЗИМа». Это поступок. Хвалю. Вообще, поступки Владислава Николаевича Бессмертного отличаются особым целенаправленным сумбуром – если он втемяшит что-нибудь в голову, то, стесняясь, извиняясь, возвращаясь и переспрашивая, доведет дело до конца. Я до сих пор с удивлением вспоминаю новогоднее утро середины прошлого века, когда мы с ним познакомились, – это сумбурное событие достойно занять скромное место в истории отечественной науки. В тот год Владик проходил срочную службу на берегу Финского залива и в предновогодний вечер, моя полы в полковом штабе, снял трубку штабного телефона, чтобы позвонить в Ленинград и поздравить с Новым годом свою любимую детдомовскую воспитательницу. Заодно он попросил у нее домашний адрес ее неуловимого родственника академика Невеселова, которому Владик из армии отправил письмо в Академию наук, но не получил ответа.

Мой адрес по тем временам составлял военную тайну, но и Владику и мне повезло: я как раз находился в Ленинграде и перевязывал оставшиеся в живых блокадные книги жены, чтобы забрать их с собой в Кузьминки. В этот момент сестра жены сообщила, что со мной желает говорить ее лучший воспитанник – «тот самый, Бессмертный, помнишь, я тебе о нем рассказывала», который летом срезался на химическом факультете, потому что, кроме гениального знания химии, никаких других способностей не обнаружил.

Я боязливо взял трубку, и Владик, заикаясь от смущения, принялся излагать все, что он думает о небольшом отклонении графика постоянной-дельта в моей теории слабого сигма-взаимодействия. Я ничего не мог разобрать, пока он прямым текстом не выдал по телефону формулу компоненты-зет, которую моя лаборатория безуспешно искала более полугода. Я усмотрел в этом новогоднем звонке самую настоящую дьявольщину – после полугодичной бессонницы мне надо было сбежать из Кузьминок в Ленинград, чтобы в виде новогоднего подарка услышать от какого-то бессмертного салаги с Финского залива простое и абсолютное решение проблемы!

Я тут же приказал Владику заткнуться! Враг подслушивает!

Я тут же приказал: сейчас же, ночью, немедленно прибыть в Ленинград на квартиру учительницы!

Конечно, я не сообразил, что для молодого воина подобные передвижения в пространстве-времени весьма затруднительны. Конечно, мне надо было самому приехать к нему в воинскую часть на своем «ЗИМе»…

Дальнейшие события развивались стремительно. Перепуганный от счастья Владик бросился за увольнительной к отцам-командирам, но в новогоднюю ночь никого из них не обнаружил, кроме сундука-старшины, заставившего Владика мыть полы в штабе. Владик упал старшине в ноги и доложил, что отечественная наука понесет невосполнимую утрату, если он, рядовой Бессмертный, не встретится завтра утром с академиком Невеселовым.

К счастью, старшина оказался хомо сапиенсом сапиенсом. Он ответил:

– Вот что, Кащей Бессмертный… Мне так не нравится твоя фамилия, и подтянуться на перекладине ты ни разу, а выдать тебе увольнительную за сто километров от части я не имею права. Но я закрою глаза на твою самоволку. Если все обойдется, помоешь два раза полы в казарме. Рискни для науки. Но помни, что в Питере есть две гауптвахты. На первой висит мемориальная доска: «Здесь сидел великий русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов», на второй: «Здесь сидел великий советский летчик Валерий Павлович Чкалов». Если нарвешься на патруль, то судить тебя будут как дезертира, и пусть эти надписи тебя утешат. Рискнешь? Орел! По Питеру ходи переулками, на Невском не появляйся, а пива – ни-ни! Я дал бы тебе переодеться в цивильное, да у самого нету.

Владик выслушал наставления старшины, перемахнул через забор и на первом же продуваемом товарняке прибыл на Балтийский вокзал. Стояла середина двадцатого века. Патрули и трамваи еще спали в эту новогоднюю рань. Полуобмороженный Владик пешком добрался до улицы Победы, поднял меня с постели, и мы три часа беседовали на кухне о состоянии дел в химической науке. Сестра кормила его тушенкой, а я отпаивал чаем из серебряного подстаканника; Владик же ни словом не обмолвился о своих намечающихся особых отношениях с великим русским поэтом и великим советским летчиком, и поэтому я не догадался отвезти его на «ЗИМе» в воинскую часть. Напоследок я твердо пообещал провести через Министерство обороны приказ о его переводе в мою лабораторию и налил Владику на коня стопку коньяка, чтобы он окончательно не замерз на обратном пути. Счастливый Владик ушел навстречу неизвестности, а я заторопился в Кузьминки, где ошеломил своих сотрудников компонентой Бессмертного (с тех пор, естественно, сия компонента носит его имя, а иностранцы язык ломают).