Женить нельзя помиловать - Шторм Вячеслав. Страница 10

— Ах так? Ну, раз вы все такие бескорыстные и благородные, а я такой жадный и противный, то мне тут делать нечего!

Гном схватил свою сумку и выбежал вон прежде, чем мы успели его остановить.

В гостиной воцарилась гнетущая тишина.

— Что ж, — наконец проговорил Бон. — Как ни крути, бородатый во многом прав. Так что я тоже…

— Чего «тоже»? — с угрозой в голосе процедила Глори.

— Пойду.

— Куда? — не понял я.

— Не знаю. Яйцо искать.

— Так-так. Пойдешь, значит? Искать, значит? Бон вжался в кресло и, казалось, сам был не рад, что сказал это. Но Глори уже завелась:

— Значит так! Слушай меня, герой паршивый. Если какой-то мелкий, корыстолюбивый, бородатый мерзавец чересчур дрожит за свою безопасность и при этом берется делить шкуру неубитой архимыши, то я…

— Я не могу вам позволить..

— Молчать! Тебя никто не спрашивает. Это, во-первых. Во-вторых, с Робином можно попробовать договориться. В-третьих, если мы не найдем яйцо, нам ведь за это ничего не будет, так? А то, что мы его нашли и отдали кому-то другому, еще нужно доказать. И наконец в-четвертых. Кто сказал, что это клятое яйцо в мире одно-единственное?

— Никто, — кивнул парень, еще не отошедший от нагоняя. — Хотя сильно похоже на то. По крайней мере, то, что я сумел про него узнать…

— Нет, ты посмотри на него! — всплеснула руками моя жена. — Что-то узнал втихаря и сидит скрывает.

— Да ничего я не скрываю! Больно надо!

— Ну так колись! — У Глори, разумеется, и в мыслях не было, что минуту назад она сама приказала Бону замолчать.

И Бон начал колоться.

— Если коротко, то феникс — это такой петух, — начал он.

— Жареный? — не удержался я.

— Угу. Именно жареный. У него, видишь ли, особенность такая хитрая. Именно из-за оной его в народе именуют жар-птицей, хотя ежели по-научному, то это Гешх, или феникс обыкновенный. Та еще птаха, если разобраться. Во-первых, он бессмертный. Ва-аще. Во-вторых, раз в год он вспыхивает огнем, в котором даже алмазы плавятся (вот откуда название «жар-птица» пошло) и рассыпается кучей первосортного золотого песка. Поскольку птичка размером с горного орлеца, то и кучка немаленькая — килограммов на тридцать. В таковом состоянии птах пребывает три дня и три ночи, а потом опять возрождается краше прежнего. Только фокус в том, что для оного возрождения фениксу всех тридцати кило абсолютно не надобно — хватит и горстки граммов на сто. На размер и здоровье воскресшего птаха это никоим образом не влияет. Вот и получается, что хозяин феникса, если не станет чересчур жадничать, до конца дней своих будет в прямом смысле купаться в золоте.

— Но если он бессмертный, то зачем яйца?

— Ну, бессмертный — это с точки зрения времени. От старости феникс и впрямь не сдохнет. Но это не значит, что ему нельзя свернуть шею, ощипать, зажарить и слопать. И вкус, говорят, будет как все у того же петуха. Именно поэтому, кстати, ни один из владельцев феникса, зафиксированных в истории (а их было всего пятеро), и не озолотился до невменяемого состояния. Всегда находился какой-нибудь «доброжелатель», которому птичка спокойно спать мешала. Дольше всех жар-птица протянула у королевы Зензириты Салийской — ажио дюжину лет. Именно ей — птичке, я имею в виду, а не королеве — обязана своим возникновением империя Зензириты. Фишка в другом: яйцо феникса появляется примерно раз в сто лет неизвестно откуда и всегда в единственном экземпляре.

— А чем оно отличается от обычного куриного яйца? А то по незнанке приготовишь из него яичницу…

— Ну, узнать-то его нетрудно. Яичко, видите ли, золотое. И с яичницей, боюсь, ничего путного не выйдет… Ой, да что я вам рассказываю? Неужто детскую сказку о золотом яйце не помните?

Я шлепнул себя по лбу. А ведь и верно, есть такая сказка. Снесла, дескать, некая курочка яичко. Не простое — золотое. А старики-хозяева, не иначе как находясь в маразме, зачем-то решили его разбить. Только ничего из этого путного не вышло: дед бил-бил — руку сломал; бабка била-била — скалку измочалила, внучок их, кузнец деревенский, самым большим молотом шарашил — молот согнулся. А на клятом яичке — ни царапины. Тут архимышка мимо топала, сослепу хвостиком махнула, зар-раза, яичко и разбилось. А вместе с ним — большая часть избы. И остались тупые дед, бабка и внучок у разбитого яичка на развалинах. Да еще и со сломанными рукой, скалкой и молотом…

— Слушай! — встрепенулась Глори. — А сказка про Тилианского короля Долдона и его золотого петушка, часом…

— А то как же! — ухмыльнулся Бон. — Он, вполне оправдывая свое имя, решил феникса на шпиль самой высокой башни засадить, чтобы враги, не дай боги, не укокошили, а всем врал напропалую, что это, мол, просто флюгер золотой. А как фениксу время вспыхивать приходило, Долдон его — раз и в подвал. Опять же и золотишко далеко тащить не нужно. Только соседи быстро смекнули, откуда ветер дует. Прислали они к Тилианскому двору под видом выдуманной Шамаханской царицы профессиональную шпионку с востока, Мату. Правда, говорят, харя у этой Маты та еще была — недаром всю жизнь в чадре ходила, но зато все остальное — на местах и в нужных пропорциях. Шпионка задело взялась рьяно: сначала принцы, сыновья Долдоновы, из-за нее друг друга на дуэль вызвали и поубивали, а потом и до самого короля дело дошло — его от неумеренных любовных аппетитов на восьмом десятке просто удар хватил. Так что феникса, которому как раз пора пришла возгораться, в суматохе со шпиля снять напрочь забыли. Вот он, бедняга, терпел-терпел — да и рассыпался песочком. Песочек ветром размело, да так основательно, что птичке возрождаться стало не из чего.

Мы немного посмеялись, перекинулись парой свежих анекдотов, посмеялись еще, и напряжение наконец отпустило.

— Ладно, — подвела итог Глори, — кому уж там отдать яйцо, будем решать после того, как его найдем. А пока, Сэд, тащи карту.

О-хо-хо, что-то мне это напоминает… Тем не менее карту я принес… хотя нет — именно притащил. И какую карту! Не буду утверждать, что она самая большая и подробная из всех существующих, но уж в первую десятку входит наверняка. А сколько стоит, я даже загадывать боюсь. Этой красотой мы с Глори обзавелись по милости Робина, который после нашей первой операции на благо КГБ спросил, что бы мы хотели получить в качестве памятного сувенира. Вот тут-то Глори и написала в ответ: «У вас под боком, в Миклошевом Гае, живет хримтурс-картограф Никон. Заказали бы у него карту в память о старых добрых временах». Написала и забыла. Но Робин Бэд, скажу я вам, никогда и ничего не забывает. Ровно через год к нам доставили толстенный и жутко тяжелый рулон первоклассного пергамента и записку. В ней глава Комитета пространно извинялся за задержку, но Никон-де даже с помощником раньше никак не успевал, а еще доставка… В конце же Робин писал, что, поскольку Комитет регулярно ведет разведывательную и исследовательскую деятельность, он является обладателем самой свежей и проверенной информации и, как следствие, постоянно нуждается в точных и грамотных картах. А его, Робина, так восхитила работа хримтурса, что сейчас тот вовсю трудится на благо КГБ, к полнейшему удовлетворению обеих сторон.

Как бы там ни было, я размотал рулон и расстелил карту прямо на полу — ни на один стол в нашем доме она бы все равно не поместилась. Бон восхищенно присвистнул и деловито принялся прижимать края пергаментного полотнища стульями. После того как мы закончили, Глори вытащила из висящих на стене ножен тонкий и гибкий клинок. Отменная, кстати, вещица, и годится отнюдь не только для облагораживания интерьера. Для меня, разумеется, он чересчур легкий, а вот для женушки — в самый раз. Иногда, когда на нее находит, она способна заставить попотеть даже меня…

Используя меч в качестве указки, Глори начала:

— Итак, мы с вами тут. А Дальне-Руссианский Предел…

— …ни на одной карте не обозначен! — радостно закончил я. — Поскольку ни разведчики Зензириты Салийской, ни Андерс Гансен до него так и не добрались.