Моя жизнь среди индейцев - Шульц Джеймс Виллард. Страница 28

— От этого места, — сказал я, — мы поедем верхом. Я возьму несколько лошадей у этого племени.

Моя жена возражала, но я настоял на своем. Она устала от нашего продолжительного путешествия пешком; видно было, что с каждым днем она устает все больше. Я должен был добыть хотя бы одну лошадь для нее. Я видел лагерь и около него множество лошадей. Когда люди в лагере уснули, я вошел, несмотря на то, что ярко светила луна, прямо в проходы между палатками, украл женское седло и отрезал от привязи двух самых лучших лошадей, каких только смог найти. Я повел их туда, где оставил жену. Она была страшно напугана так как никогда не ездила на лошади. Я оседлал одну из них, сел на нее и проехался немного, лошадь была смирная. Я затянул подпругу, усадил жену в седло, укоротил ремни стремян и показал ей, как держаться в седле. Затем я сел на вторую лошадь и, ведя лошадь жены на поводу, двинулся по так хорошо знакомой мне тропе.

Все произошло, когда мы еще не очень далеко отъехали. Жена моя закричала, лошадь ее вырвалась от меня и начала становиться на дыбы. Когда я подбежал, жена уже была мертва: подпруга лопнула, жена упала, и лошадь убила ее.

Сначала я не мог этому поверить. Я обнял ее, звал ее, ощупывал ее всю и наконец нашел место удара: голова была пробита сверху. Должно быть, я на какое-то время сошел с ума. Я вскочил и убил ее лошадь, потом убил свою. Я молился ее и своим богам, умоляя вернуть ей жизнь, но все было напрасно. Наступило утро. Я отнес ее немного в сторону от тропы и похоронил как мог. Я посмотрел на запад в сторону той земли, где я так страдал, потерял своих товарищей, попал в рабство, нашел любящую жену лишь для того чтобы потерять ее, и заплакал от гнева и горя. Затем, одинокий, я оторвался от того места, где она лежала, и снова пустился в путь к своему племени.

Сейчас я старик, но многие прошедшие зимы не погасили моего горя. Я все еще оплакиваю ее, и так будет, пока я жив. Нэтаки часто вспоминала рассказ старика.

— Кьяйо! — восклицала она, — какая несчастная, как это грустно.

— Kто, что? — спрашивал я.

— Да молодая жена кутене, конечно. Подумай только, умереть как раз, когда она нашла свое счастье. Никогда больше не видеть солнечного света, гор и этих прекрасных прерий.

— Прерий она никогда не видела, — сказал я как-то, когда мы говорили об этой истории. — Она жила в стране лесов в больших рек, дождей и туманов.

Нэтаки вздрогнула.

— Не хочу видеть этой страны! — воскликнула она, ненавижу дождь. Я хочу всегда жить в этих солнечных прериях. Как добр Старик, давший нам эту богатую страну. note 28

ГЛАВА XII. БОЛЬШИЕ СКАЧКИ

Посещение нашего лагеря племенем кутене закончилось, как и многие прежние, крупной ссорой, грозившей одно время стать серьезной. Ссора началась из-за лошадиных скачек. У кутене была рослая, хорошего сложения и очень резвая вороная кобыла, которую пикуни пытались побить на скачках то на одной, то на другой лошади. Скачки следовали одна за другой, и каждый раз вороная кобыла оказывалась победительницей. Пикуни были в сильном проигрыше, они потеряли ружья, лошадей, одеяла, всевозможные украшения — и выходили из себя. Они утверждали, что победители ухитрились тайно натереть чем-то нескольких лошадей пикуни, у которых от этого уменьшилась быстрота бега. В этом крайне затруднительном положении пикуни решили послать к бладам за одной лошадью, известной своей резвостью, и сторожить ее днем и ночью, пока не состоятся скачки. Немного спустя отправленная к бладам депутация вернулась с лошадью, действительно превосходной, чистокровной американской гнедой, несомненно захваченной у какого-нибудь несчастного путешественника на трансконтинентальной дороге далеко на юге. Лошадь должна была отдохнуть четыре дня, а затем участвовать в больших скачках, на которых пикуни рассчитывали вернуть свои потери. Нечего и говорить, что все это время лошадь охраняли. Днем, когда она паслась в прерии на самой сочной траве, какую только можно было найти, около нее бродило с полдюжины молодых людей, а ночью она была сплошь окружена интересовавшимися скачками наблюдателями.

Наконец настал знаменательный день, и все жители обоих лагерей, даже женщины и дети, вышли туда, где должны были состояться скачки, — на ровный участок длиной около 500 ярдов. Заключались отчаянные пари: я никогда не видел — ни раньше, ни позже — такой массы вещей, какая была разложена на равнине. В той или иной куче вещей можно было увидеть образцы всего, что оба племени употребляют в быту или в качестве украшения; тут же не участвующие в пари юноши или мальчики держали на привязи множество лошадей — ставки пари. Даже женщины заключали пари: в одном месте можно было видеть медный чайник, поставленный против шитого бисером платья, в другом кожаную сумку сушеного бизоньего мяса против дубленой шкуры вапити, ярд красной шерсти против двух медных браслетов.

Я стоял в толпе других зрителей у финиша, где поперек пыльной скаковой дорожки была прочерчена борозда. Старт давался с места; мы видели, как два юных ездока, голые, если не считать обязательной набедренной повязки, подвели беспокоящихся, пляшущих коней к старту ярдах в 500 от нас. Лошади стартовали; зрители, стоявшие шпалерой вдоль дорожки, начали кричать, подбадривать ездоков, требуя, чтобы они старались вовсю. Смешанный шум возгласов на языках черноногих и кутене все усиливался; немалую роль в этом шуме играли пронзительные крики женщин. Мы со своего места не могли судить, которая из лошадей впереди; они приближались к нам быстрыми длинными скачками и, казалось, бегут вровень. Вот они уже приблизились к цели, и толпа вдруг затихла. Все затаили дыхание. Можно было слышать, как широкие ремни плеток, которыми ездоки усиленно подгоняли лошадей, хлопают по бокам напрягающих все силы скакунов. Вот они достигли конца; еще несколько скачков, и они пересекли борозду почти что голова в голову; мне казалось, что кутенейская лошадь на несколько дюймов опередила другую. Немедленно поднялся громкий говор и крики, и все бросились к ставкам.

«Мы выиграли, — кричали пикуни, — мы выиграли!» Я полагаю, что то же самое говорили и кутене в своих непонятных, сердитых выкриках. Люди хватались за ставки и, стараясь завладеть ими, тянули и толкали друг друга. В середине борющейся кучки какой-то кутене вытащил старинный кремневый пистолет и прицелился в своего противника, но кто-то как раз вовремя ударил снизу по стволу, и пуля полетела далеко в сторону. При звуке выстрела женщины в испуге бросились к своим палаткам, волоча за собой плачущих детей. Горячие головы юношей и мужчин пикуни начали кричать друг другу: «Бери оружие! Убьем этих кутенейских жуликов».

Борьба из-за вещей, поставленных на пари, прекратилась. Каждый участник пари, по-видимому, схватил, не встречая возражений, то, что принадлежало ему, и поспешил в свою палатку. Через несколько мгновений место скачек опустело; остались только вожди пикуни и кутене, несколько старейшин их племен, Нэтаки и я. Нэтаки схватила меня за руку, в глазах ее был настоящий ужас; она умоляла меня сейчас же уйти с ней.

— Будет большое сражение, — говорила она, — оседлаем лошадей и уедем подальше. Идем.

— Это сражение меня не касается, — отвечал я, — я белый.

— Да, — воскликнула она, — ты белый, но ты также пикуни. Кутене будут стрелять в тебя так же охотно, как во всех остальных.

Я сделал ей знак помолчать, так как хотел слышать к какому решению придут вожди. Большое Озеро отправил своего глашатая домой.

— Скажи им, — велел он, — вот мое слово. Я сейчас отправляюсь в лагерь моего друга Спина Видна. Кто хочет сражаться против кутене, должен будет сражаться против меня и этих людей со мной.

Глашатай поспешно удалился; тогда вождь обратился ко мне.

— Идем, — сказал он, — ты тоже за мир. Идем с нами.

Я пошел с ними в лагерь кутене. Нэтаки, страшно обеспокоенная, шла следом за нами. Едва мы пришли, как увидели все увеличивающуюся толпу возбужденных всадников, с криками несущихся на нас из другого лагеря.