Крысолов - Шют Невил. Страница 52

Арвер испытующе посмотрел на старика.

— В Америке? Так я и поверил. Вы отправите их за океан к дочери? И она захочет с ними нянчиться, — с детьми, которых никогда раньше не видела? С чужими детьми, с иностранцами?

— У моей дочери есть ребенок, и она ждет второго, — сказал Хоуард. — Она очень любит детей, всех детей. Об этих малышах она позаботится.

Арвер резко выпрямился, отошел от стола.

— Это невозможно, — сказал он. — Для Жан-Анри очень опасно впутаться в такую историю. Немцы наверняка его расстреляют. Вы не имеете права предлагать такое. — Он помолчал, потом прибавил: — Я должен помнить о моей дочери.

Наступило долгое, тягостное молчание. Наконец старик повернулся к Николь.

— Ну, вот и все, — сказал он. И улыбнулся Арверу. — Я прекрасно вас понимаю. На вашем месте, думая о своей дочери, я сказал бы то же самое.

— Очень сожалею, что не могу исполнить вашу просьбу, — обратился француз к Николь.

Она пожала плечами.

— Tant pis, — сказала она. — N'y pensez plus [89] .

Арверу Явно было не по себе.

— Где сейчас эти дети? — спросил он.

Ему объяснили, что дети ждут на дороге, и он пошел с Николь и Хоуардом к воротам. Близился вечер. Дети играли на берегу грязного, заросшего пруда. На лице Шейлы видны были следы слез.

— Может быть, вам удобнее здесь переночевать? — смущенно предложил Арвер. — Едва ли у нас найдутся кровати для всех, но как-нибудь устроимся.

— Вы очень добры, мсье, — искренне сказала Николь.

Они подозвали детей и каждого по очереди представили хозяину; потом все направились к дому. У дверей Арвер позвал жену; из кухни вышла невозмутимая женщина, с виду настоящая крестьянка. Муж в нескольких словах объяснил ей, что все семеро останутся ночевать, церемонно познакомил ее с гостями. Николь повела детей за нею в кухню.

— Может, выпьете стаканчик перно? — предложил Арвер Хоуарду.

Старик был совсем не прочь выпить стаканчик перно. Кухню заполонили дети, и мужчины прошли в гостиную. Это оказалась скучная чопорная комната, мебель на позолоченных ножках обита красным плюшем. Стену украшала огромная олеография — девочка в белом благочестиво преклонила колени, на нее падает луч света. Олеография называлась La Premiere Communion [90] .

Арвер принес перно, стаканы и воду, и они вдвоем уселись за стол. Потолковали о лошадях, о сельском хозяйстве. Арвер когда-то, совсем молодым, был жокеем и приезжал в Англию, в Ньюмаркет, на скачки. Так они довольно приятно беседовали минут пятнадцать. Внезапно Арвер сказал:

— Вот вы говорили о вашей дочери, мсье Хоуард. Для нее ведь немалая обуза — принять столько чужих детей. Вы уверены, что их хорошо примут в ее доме?

— Их примут очень хорошо, — ответил старик.

— Да откуда вы знаете? Может быть, вашей дочери они будут совсем некстати.

Хоуард покачал головой.

— Не думаю. Но если ей покажется трудно оставить их у себя в доме, ради меня она так или иначе их устроит. Найдет какую-нибудь добрую женщину, которая их приютит, потому что я хочу, чтобы в Америке для них нашелся настоящий дом… вдали от всего этого, — он махнул рукой. — А за деньгами дело не станет.

Француз помолчал, уставясь в свой стакан.

— Эта гнусная война плохое время для детей, — сказал он наконец. — А теперь Франция разбита, и станет еще хуже. Вы, англичане, теперь уморите нас голодом, как мы морили Германию в девятьсот восемнадцатом.

Хоуард молчал.

— И я не стану винить за это Англию, — продолжал Арвер. — Но детям здесь будет плохо.

— Боюсь, что так, — сказал Хоуард. — Потому-то я и хочу увезти этих детей. Каждый должен делать, что может.

Арвер пожал плечами.

— Слава богу, у нас в доме нет детей. Хотя… один есть. — Он помолчал. — Это, знаете ли, тяжелый случай.

Хоуард посмотрел вопросительно. Хозяин налил ему еще перно.

— Один приятель из Парижа спросил, не возьму ли я на работу поляка, — сказал он. — Дело было в декабре, как раз на рождество. Был такой польский еврей, умел ходить за лошадьми, он бежал в Румынию, а оттуда морем в Марсель. Ну, сами понимаете, мобилизация отняла у меня пятерых работников из восьми, и очень трудно было управляться.

Хоуард кивнул.

— Вы его взяли?

— Разумеется. Его звали Симон Эстрейкер, и пришел он ко мне со своим сыном, мальчишке десять лет. У Симона была и жена, но не стану расстраивать вас этой историей. Понимаете, она попала в руки немцам.

Старик кивнул.

— Так вот, этот Эстрейкер работал тут до прошлой недели, и хорошо работал. Он был тихий, не доставлял никаких хлопот, и сын тоже работал в конюшне. А на прошлой неделе немцы пришли сюда и забрали отца.

— Забрали?

— Забрали в Германию, на принудительные работы. Видите ли, мсье, он был поляк, да еще еврей. Тут ничем нельзя было помочь. Видно, какая-то подлая свинья в городе донесла, вот они и пришли прямо сюда и спросили про него. Надели на него наручники, затолкали в фургон, там было еще несколько человек, и увезли.

— И его сына тоже взяли?

— Про сына не спросили, а он как раз был на выгоне, и я про него не сказал. Незачем помогать немцам в их делах. Но парнишку это сильно ушибло.

Еще бы, подумал Хоуард и спросил:

— Мальчик все еще у вас?

— Куда ж ему деваться? И он толково помогает на конюшне. Только, думаю, они скоро пронюхают о нем и явятся, и его тоже заберут.

Вошла Николь и позвала обоих на кухню ужинать. Она уже накормила детей и уложила их, хозяйка ухитрилась устроить их всех наверху. Взрослые поели в кухне за длинным столом, вместе с двумя работниками и черноволосым еврейского вида мальчиком; хозяйка называла его Маржан; за все время ужина он едва ли вымолвил три слова.

После ужина Арвер опять провел Хоуарда и Николь в гостиную; тут он достал домино и предложил сыграть. Хоуард согласился. Арвер играл невнимательно, мысли его были заняты другим.

Вскоре он вернулся к тому, что было у него на уме.

— А много детей уезжает в Америку, мсье? Понять не могу, как это вы уверены, что их хорошо примут. Америка очень далеко. Их там не больно трогают наши беды.

Хоуард пожал плечами.

— Там есть щедрые люди. Если я сумею переправить туда этих детей, они будут как дома, потому что о них позаботится моя дочь. Но даже без нее нашлось бы немало людей, которые обеспечили бы их.