Генеральские игры - Щелоков Александр Александрович. Страница 27

Оставшиеся без средств работяги и их семьи в отчаянии вышли на железнодорожную магистраль и телами перекрыли движение поездов. Власти решительно вмешались и пресекли беспорядки. Зачинщиков акции и некоторых её участников арестовали. Теперь над ними готовился суд с обвинением в саботаже. Хозяева ПАКТа не пострадали. Они ни в чем не нарушали закона…

Так и пошло в новой России. Тот, у кого есть деньги, занят бизнесом. У кого их нет, должен искать работу, не задумываясь над тем, что и как тебе придется делать.

Система законности, которой Шоркин служил долгие годы, вдруг потеряла ясность очертаний, на глазах обретала новые формы. Ломались с детства понятные социальные критерии. Новые нравственные нормы демократия выводила из экономической целесообразности и уровня богатства людей.

— Смотрю, вы колеблетесь. С одной стороны, такое радует. С другой — огорчает.

— Чем именно?

— Потому что вы мне понравились. И все же, если последует отказ, я найду другого сотрудника, будьте уверены. А вы потеряете перспективу. И еще. Выдачи государственных тайн от вас не потребуется. Мощности завода «Комета» меня мало интересуют. Я сам давал кредит этому предприятию и достаточно хорошо знаком с тем, что, как и в каком количестве там производят.

— Что же вас будет интересовать?

— Все, что работает на безопасность моего детища — «Вабанка». Ни больше, ни меньше.

Шоркин встал. Одернул пиджак.

— Я в безвыходном положении, Корнелий Иосифович. Говорю «да».

Все это время Шоркин испытывал неприятное чувство, словно находился на корабле в сильную качку: желудок то поднимался вверх, приближая комок тошноты к горлу, то опускался на место, хотя и это облегчения не приносило. К этому примешивалась брезгливость, которую испытывают, если нужда заставляет прикоснуться к чему-то противному, например, первый раз в жизни взять в руки жабу. Но едва он выразил согласие, произнес твердое «да», все беспокойства исчезли.

Бергман протянул Шоркину руку.

— Коли сделан выбор, Михаил Яковлевич, положение у вас теперь не безвыходное.

— Что я должен сделать?

— Внести свой вклад.

— Его величина?

— Мне нужно знать имена ваших осведомителей, которые работают в банке и обитают в моем окружении.

— Потребуется некоторое время: с этой публикой я непосредственно не соприкасаюсь.

— Сколько это займет?

— Дней десять.

— Отлично. Через десять дней мы подпишем договор о работе в банке. Теперь, если не возражаете, вернемся к моим гостям…

Прапорщик Иван Кудряшов два раза перечитал телеграмму.

На первый взгляд в телеграмме все казалось ясным. Но когда Кудряшов задумался, понять, в чем же дело, не смог.

Да, Дробот — начальник штаба базы. Его приказ придется выполнять. Но что значит «особые обстоятельства»? В одной служебной инструкции, это хорошо помнил Кудряшов, эти слова означали начало войны. Однако в настоящее время войной и не пахло. Нет, здесь таилось что-то иное. В два дня свернув дела, он двинулся к месту службы.

Обычно на разъезде Каменка с поезда обязательно сходили два-три человека из гарнизона. В ту ночь, кроме Кудряшова, поезд не оставил никто.

Оглядевшись, Кудряшов спрыгнул с торца деревянной платформы, чтобы метров на пятьсот сократить путь к тропе, что вела через лес к «спецобъекту». Можно было, конечно, свернуть на бетонку, но ночью вряд ли встретишь машину-попутку. Куда надежнее прошагать самым коротким путем через лес.

Луна в последней четверти не столько светила, сколько обозначала свое присутствие на небосводе. Дорожка, натоптанная за многие годы, в тени леса выделялась едва заметной серой полоской. Кудряшов шел осторожно, боясь споткнуться о толстые корни сосен, которые, как здоровенные змеи, переползали через тропу. Под ногами похрустывала мелкая каменистая крошка.

Кудряшов шагал ходко, стараясь побыстрее добраться до гарнизона. Ему не давала покоя мысль о том, что «заведование», как ему сообщил в городе на вокзале сослуживец, уничтожено взрывом. Вот оно, «особое обстоятельство». Теперь его затаскают по допросам и очным ставкам. На кого же свалить вину, как не на прапора? Ах ты, мать его!

Кудряшов любил свое дело. Он был потомственным крестьянином того сорта, который в народе именуют «скопидомами». Увидев на земле бесхозяйственную проволочку или бечевку, а тем более гвоздик или шурупчик, он сматывал все длинное в колечки, а остальное приносил домой и бросал в инструментальный ящик. Кудряшов просто не понимал, как можно пройти мимо, а уж тем более сознательно бросить на землю вещь, в которую вложен чей-то труд. А уж к оружию, которое поступало под его опеку, он относился со священным трепетом. Каждый автомат он буквально нянчил в ладонях, любуясь совершенством замысла и формы, воплощенных в металле.

Может показаться странным, но прапорщик Кудряшов, носивший на плечах погоны, никогда не задумывался над тем, что оружие, которое он сберегал, предназначено убивать. Он сохранял имущество с тем же старанием, с которым в колхозе сберегал бы зерно, на топливном складе — уголь, поскольку верил, что все это есть общественное достояние и растрачивать его — значит обеднять общество и казну.

Задумавшись, Кудряшов не заметил, как за его спиной из тени деревьев возник человек. Только когда совсем рядом хрустнула щебенка, прапорщик обернулся. Но уже ничего не увидел. Жизнь и сознание ушли из него так, словно в помещении погасили свет — наступила полная темнота и полная тишина…

В короткий срок Гулливер поставил оружейный бизнес на широкую ногу. Нашел источник получения вооружения. Отладил каналы поставок. Подобрал надежных посредников, которые приобретали товар для перепродажи в странах Юго-Восточной Азии. Система заработала бесперебойно и четко, принося немалую прибыль.

Гулливеру хватило одного года вольной жизни, вне зоны, отгороженной от мира колючкой и сторожевыми вышками, на которых коротали срок призыва «попки», чтобы разобраться в реалиях обновленного общества. Он видел жизнь так ясно, словно она проходила в прозрачном аквариуме.