Седьмая часть тьмы - Щепетнев Василий Павлович. Страница 3
— Не будь Вас, Государь, экспедиция была бы немыслима. Все мы исполнены решимости совершить посильное, а удастся — и более того, — священник говорил убежденно, не хвастая. — Стыдно было бы с такими людьми и при таком оснащении отступить.
— Я хотел бы обратить ваше внимание вот на что, — перешел к главному Алексей. — Метеорологические исследования, физика, физиология, все это, безусловно, важно, но меня интересуют и явления иного плана.
— Да?
— Духовный мир. Духовное зрение, чуткость. Знаете, после городской сутолоки выберешься в лес и ходишь, как глухой. Только позже, потом начинаешь различать птиц, ветер, пчел. Или ночью — в городе неба не видно. Луну разве, или самые яркие звезды. Свет мешает, фонари, дым и копоть. И даже за городом в лунную ночь звезд куда меньше видно, чем в безлунную. А не будь ярких звезд, мы, наверное, видели еще более слабые, еще более далекие. Так вот, не мешает ли нашему внутреннему слуху окружение людьми? Не станем ли мы зорче вдали от них? А если станем, то что услышим?
— Государь, опыт нашей Церкви…
— Да, да, — перебил священника Алексей, — отшельники, пустынники, я интересовался. Собственно, это и натолкнуло меня на идею. Вы окажитесь за тысячи верст от остальных людей, вне их влияния. Что услышите вы? Как поведете себя? Какими будете после года, проведенного там? Вам, отец Афанасий, выпало исследовать область не менее, а, может быть, более интересную, чем новый континент, и я с особенным нетерпением буду ждать вашего возвращения.
— Я постараюсь оправдать надежды Вашего Величества, — и это обращение рассеяло иллюзию. В глазах священника он был не ученым, не исследователем, а Государем, и забывать этого не следовало. Может быть, позже, но прежде надо съесть не пуд, а хотя бы фунт соли вместе, как с Александром Васильевичем.
Адмирал тоже почувствовал неловкость и постарался исправить положение:
— Отец Афанасий не новичок — зимовал на Земле Николая, именно там он иссек собственный аппендикс, показав пример самообладания и твердости духа.
— Вот как? — Алексей по-другому взглянул на начальника Антарктической экспедиции.
— Я учился у Бурденко, — просто объяснил священник. Невелика, мол, моя заслуга, поучитесь у Бурденко, и вы сможете то же.
— Было тяжело? — невольно полюбопытствовал Алексей и тут же укорил себя за неуместный вопрос. Но отцу Афанасию отвечать на него было не впервой.
— Тяжело было решиться. Аппендицит прихватил внезапно, а себя со стороны видно плохо. Чуть было не упустил время. Сама же операция… Жить хотелось.
— Хотелось?
— Разумеется, и сейчас хочется, Государь. Но человек порой мало ценит то, что дано ему по праву рождения, и только угроза потери заставляет осознать, как многого он может лишиться. И тогда открываешь в себе новые силы.
К чему он это, подумал Алексей, на что намекает? Очевидно, священник тоже осознал невольную двусмысленность сказанного и запнулся. А все-таки непохоже это на случайную обмолвку. Такой молодец три раза обдумает, прежде чем скажет, тем более — самому государю.
— Мне остается только пожелать всем вам успеха, — пробормотал Алексей. Все, поговорили. Поняв, что аудиенция закончилась, оба полярника откланялись. У двери адмирал замешкался, и Алексей понял, что Александру Васильевичу хочет поговорить наедине.
— Да, Александр Васильевич, задержитесь, пожалуйста. Адмирал благодарно взглянул на него.
— Отец Афанасий еще молодой, но… Вы позволите говорить откровенно, Государь?
— Разумеется…
— Вы должны знать: многие, очень многие ждут от Вас действий. Ваши друзья — а у вас много друзей, поверьте, — готовы всемерно поддержать э-э… более активную позицию Вашего величества.
— Я приму это к сведению, — ну, вот. Еще один приверженец.
— Флот — я отвечаю за свои слова, — флот не любит… нынешних.
— Не любить одних — еще не значит любить других.
— Других — может быть, но Вас, Государь, флот любит.
— Кроме военно-морского флота есть и воздушный. А также армия. Вы хотите, чтобы я развязал гражданскую войну? Мало нам германской?
— Германская война будет окончена — может быть окончена — еще до Рождества. Коминтерн готов заключить мирный договор, весьма выгодный России. Если этого захочет наше правительство.
— Что вы имеете ввиду?
— Идут обширная подготовка к новой кампании. В любой момент, Ваше Величество, может быть отдан приказ двинуть корабли к берегам Америки.
— Америки? — Алексей недоверчиво рассмеялся. — У наших стратегов, конечно, аппетит отменный, но — Америка?
— Идеальный противник. Далекий, поэтому воевать можно бесконечно долго. А когда страна воюет, управлять ей куда проще, чем мирной. Даже не управлять — командовать.
— Хорошо, хорошо, адмирал, — не хотелось продолжать разговор.
— Я считал своим долгом сказать то, что сказал.
— Я ценю вашу откровенность, — всем видом Алексей показывал, что — хватит. Адмирал, наверное, разочарован. Как всем хочется действия! Заговоры, перевороты, потрясения. Сразу и вдруг.
Затея с Антарктической экспедицией после этого разговора показалась пустячной. Детская забава. А он так гордился ею — настоял чтобы полностью, до копейки она была оплачена из его собственных средств, составлял программу исследований, подбирал — с помощью адмирала — людей.
Действовать. Только этого от него и ждут. И гипотетические друзья и несомненные — о, совершенно! — враги.
2
Поначалу боль казалась пустячной, гораздо больше его обеспокоило — кто? Кто стрельнул в спину? Бердников, Сашка Коленьков, Азаров? Каждый ненавидел его люто, как, впрочем, и он их.
Ефрейтор привалился боком к дереву, неловко, левой рукой начал ощупывать себя. Лишь с третьего раза ладонь окрасилась кровью, где-то у лопатки. А спереди ничего не было. Застряла внутри.
Взяла досада. Германец, он перед ним, за спиралями, и ничего, не стреляет, а эти… Он выругался, полегчало — обманно, на куцый щенячий хвост, но он воспользовался и этой малостью, пригнувшись, перебежал под защиту кустов, хотя, наверное, тех сдуло, на выстрел вот-вот придет кто из офицеров, стреляли нынче редко, затишье, но опаска лишней не бывает, особенно здесь.
Пролежал он недолго, может, совсем недолго.
— Ты чего лежишь, Евтюхов? Никак, ранили?
— Так точно, ваше благородие, — вот тут-то боль и показалась: зацепила, дернула и поволокла. Он закусил губу, пытаясь ее обороть, да толку…
Подпоручик был не один, вместе с ним трое солдат. Дозорные.
— Ты того… Терпи. Сейчас в лазарет доставим, тут близко, — приговаривал один, из соседней роты, Гаврилов, что ли, перевязывая поверх гимнастерки серым полевым бинтом. Он терпел, куда ж деваться, да еще подпоручик облегчительный укол сам сделал, из собственной офицерской аптечки, не пожалел, про уколы эти много слухов ходили, он думал — врут все, болтают, но помогло почти сразу — боль закрылась, угасла.
— Вот тебе и германец, — офицер спрятал аптечку, посмотрел в сторону спиралей. — Не трогаем их, а они…
Ефрейтор хотел было сказать, что германец тут не причем, но опомнился: одно дело — от врага пострадать, совсем другое — от своих. Ничего, с этими он сам посчитается, понадобиться пособить — есть кому. За дружка своего, самострельщика, поквитаться хотят, ладно, ждите.
— Ты, Гаврилов, доведи его до лазарета, видишь, сам он не дойдет, — скомандовал прапорщик.
Путь помнился плохо, остался разве что запах нового порошка от вшей, которым Гаврилов обсыпался знатно. Ефрейтор же порошка этого не переносил, начинало зудиться, покрываться волдырями тело, и ему специально разрешили раз в неделю ходить в баню соседнего полка, где работала вошебойка.
Лазарет никаким лазаретом не был, просто — полковой медицинский пункт. Стоял он, укрытый пригорком, верстах в трех, и, дойдя до места, ефрейтор висел на Гаврилове. Тот лишь уговаривал терпеть, и почти нес его, обхватив рукой за пояс.
Встретили их без охов и ахов, ефрейтора уложили на носилки, просто смешно, столько прошагал сам, а в перевязочную, тут же, рядом — понесут. Солдата принялись расспрашивать, что да как, ефрейтор прислушивался, готовый поправить, но Гаврилов говорил правильно, мол, на глазах их благородия подпоручика Семенова ранила ефрейтора германская пуля. К словам солдата не придирались, да и как придерешься — рана в спину самострелом быть не могла никак.