Слабых несет ветер - Щербакова Галина Николаевна. Страница 27

Он лежал мертвый, и она закричала так, что люди выскочили из квартир, а уже давно не выскакивали – кричат и пусть кричат, мы-то дома; если и убивают, то пусть убивают – всякого не спасешь. Кто-то тут же вызвал «неотложку», кто-то пытался делать Георгию искусственное дыхание, кто-то брызгал ему в лицо водой. Алка мешала людям, она мешала «неотложке», цепляясь за мальчика. Здоровенный санитар по-омоновски скрутил ей руки за спиной, и тогда она стала изо всех сил бить его ногами, не чувствуя, как трещат у нее запястья.

Собственно, из-за сломанной санитаром кисти Алка была тоже взята в карету «скорой помощи». А санитара-омоновца врач не пустил в машину – тот остался во дворе и все норовил вздернуть на толстой ноге штанину, чтобы показать следы от Алкиных ударов, но синяки ведь не появляются сразу, тем более на таких мощных, слоновых ногах, какие были у так называемого медбрата. Он не нашел здесь себе союзников и поковылял к остановке, где у вышедшей из автобуса бабки (бабушки Георгия) выклянчил денежку на автобус, ссылаясь на то, что отстал от «скорой». Та деньги дала, но очень пеняла его за проступок. «Как это можно покинуть карету?» – «Какую еще карету?» – недоумевал санитар. «Вы же со „скорой“?» – подозрительно переспрашивала бабушка. «Ну…» – «Вот и говорю “карета”».

В автобусе на «омоновца» напал смех. «Карета»… Это надо же такое сказануть!

Врач же, сопровождавший Георгия, все смотрел на Алку. Он вспомнил, где ее видел. Ему было жалко «омоновца», которого она избила ногами, жалко мальчика, над которым она орала дурным голосом, – выживет ли? От этой девочки у него разрывалось сердце – такая ненависть, что больше любви и жалости, шла из ее худенького маленького тела. Он думал: если поймет ее, поймет энергетику зла всего мира, но знал, что не поймет.

Но он хотел знать и понимать, поэтому подсел к Алке и обнял ее за плечи. Такие тоненькие косточки. И сердце стучит в ребра так громко, что не нужен никакой фонендоскоп. Не девочка – птичка. Откуда в ней столько обиды и гнева? И на кого?

– Гады! Гады! Гады! – кричала Алка. – Он лучше всех, а живете вы! Я подорву вашу больницу, я подорву Россию. Я всех вас уничтожу, гадов!

– Не завезти ли нам ее по другому ведомству? – спросила медсестра.

– Сама такая! – кричала Алка. – Тебя бы завезти и бросить к змеям и паукам.

– Да я тебе в матери гожусь, а ты мне тычешь! – оскорбилась сестра.

– Ты мне в матери? А в дочки не хочешь? Я б тебе надрала жопу, дуре!

И вдруг девчонка замолчала, увяла, голова у нее как бы сломалась на шее, глаза потухли, и Алка ушла в спасительное бессознание, где никто не умирал, где было тихо-тихо и мира еще не существовало.

В подъезде бабушке Георгия в лицах была рассказана вся история, начиная с нечеловеческого крика девочки. Соседка Алки сказала, что их квартира стоит открытая. Почти теряя сознание, старуха поднялась туда.

Конечно, она увидела чемодан и поняла: мальчик хотел уйти. И хоть сейчас сердце ее разрывалось от горя, старая женщина испытала что-то подобное чувству глубокого удовлетворения этими сборами. Она оставила чемодан в этом же полураскрытом виде, дабы не сбивать мальчика с толку, когда он, дай Бог, вернется. Вернется и уйдет от этой отвратительной девчонки. Она оглянулась по сторонам – она ведь никогда здесь не была. Ничего особенного, быт малообеспеченных людей. Это быт всех ее знакомых. Она видела по телевизору шикарную мебель, но старый мозг уже не мог вообразить пребывание ее самой среди новомодных вещей. Эта же квартира была ее. Из другой бы она ушла сразу, а тут стала озираться. И увидела портрет Елены на стене. Именно такой она никогда не видела Елену. Она знала хмуро сосредоточенную женщину с проблемами, которая неохотно здоровалась с соседями, а иногда летом надевала шляпу типа сомбреро и надвигала ее так, что глаза не были видны. Умерла, бедняжка! И теперь ее мать растит внука как сына. Здесь же со стены на нее смотрела молодая, очень ясная, очень светлая девушка.

На каком перегоне ее жизни произошло такое превращение женщины? Что должно было случиться, чтобы исчез из глаз свет? И что это такое вообще – свет глаз? Из каких субстанций он состоит? Или это все словесные игры определений? Но вот ведь нет этого света у ее дочки, еще девочки, можно сказать. Как-то они ехали втроем в лифте – она, Алка и еще одна дама. Когда спустились и девчонка тут же исчезла, дама – между прочим, доцент института – сказала: «Ужас какой! Я вдруг поняла, что выражение „бритвой по глазам“ имеет основание. Столько в них зла, что хочется по ним бритвой». Она тогда ответила, что дети в определенном возрасте проходят эту «стадию зверя». Пройдет! Она врала. Она просто защищала таким образом Георгия.

Ну вот, теперь этого не надо будет делать. Она еще раз посмотрела на фотографию. Девушка светло улыбалась. Странно, но сейчас она уже не могла вспомнить ту, другую, умершую. Фокусы фотографий. Все на них красивые, никто не способен на зло, вон какой был Ленин с кудрявой головой. При чем тут Ленин? Она не имела против него ничего. Она не жила до революции, а после были злодеи покруче. А фотографии – мертвые обманки. Люди успевают «сделать нужное лицо».

– А дочь у тебя недобрая, злая, – сказала бабушка Георгия. – Мой внук, слава Господу, уходит от нее.

И она пошла к дверям, но услышала «нет», хотя в квартире была одна, и радио молчало.

Она повернулась и встретилась с глазами на фотографии. Они были другие. Конечно, другие, ведь сейчас она смотрела на них сбоку, но случилась неправильная оптика или какая-то еще физика, если глаза на портрете были повернуты к ней, а улыбки как бы не было. Женщина с проблемами говорила ей «нет» холодом стекла, и бабушка, она была смелая старуха, вернулась и стала смотреть прямо в лицо фотографии.

– Видишь чемодан? – говорила она. – Это он его собрал, чтоб уйти.

– Нет, – сказал портрет и улыбался уже лучезарно, как раньше. – Нет. – И губы – казалось! – слегка шевельнулись.

Дальше все пошло не по законам жизни, все пошло иначе.

Старуха стала вынимать вещи из чемодана. Она нашла им место в шкафу, она спрятала чемодан и вымыла чашки в кухне, она вытерла пыль и подтерла пол. Она делала это все, испытывая странное подчинение какой-то неведомой ей силе, которая, как она тряпочкой пыль, так та чем-то нежным и мягким промыла какие-то внутренние опоры старой женщины, и она забыла все плохое, что думала об Алке. Ей даже стало казаться, что Алка и Георгий всегда росли вместе, что они оба ее внуки, а Алка даже роднее, потому что женщина. «Я научу ее всему, что знаю, – думала бабушка, – надо научить ее прикладывать к дому руки, сейчас это уже мало кто умеет. Поставить мебель может и дурак. Но дом требует рук и сердца. Она забыла про Георгия и вспомнила только, когда, закрыв квартиру, оказалась дома. Тут же раздался звонок. Алка сказала, что Георгий пришел в себя, что у него все будет хорошо, и пусть она не волнуется. Алка не сказала, что у Георгия инфаркт, что вся больница сбежалась смотреть на красивого молодого мальчика, у которого в девятнадцать лет не выдержало сердце. Не сказала Алка и то, что у нее сломано правое запястье, и номер ей набирает санитарка. Не сказала она и номер больницы, но не по вредности, просто санитарка стояла рядом столбом, ожидая мзду за оказанную услугу, а Алка левой, тоже перевязанной, но не сломанной – просто поцарапанной ногтями санитара – рукой рылась в кармане, ища пятак и думая, не мало ли, не много ли?

«Хорошая девочка, – подумала старуха. – Я правильно сделала, что разобрала чемодан». Потом – что было ей несвойственно, среди бела дня, когда не почищены три картофелины на ужин и не вскипячено молоко – старуха села на старое-престарое кресло и повернула его так, чтобы видеть небо в окне.

Чудное было небо. Синее и безоблачное, оно отливало чернотой, и женщина решила, что с другой стороны, с запада, на который у нее не выходят окна, собираются тучи и отсвечивают на восточную половину. Хорошо, когда ты материалист и знаешь законы природы, законы теней и подсветок. А так бы черт знает что пришло в голову. Для предощущения дождя не хватало томления в суставах, но это результат лечения пироксикамом и гомеопатией «метео-плюс».