Женщины в игре без правил - Щербакова Галина Николаевна. Страница 29

Случилось не с Кулачевым. С Еленой. Ей стало плохо, Алка вызвала неотложку. Неотложка не приехала. Тогда она сама вызвонила Кулачева. Тот помчался на «Скорую», и они приехали одновременно – Кулачев и неотложка.

Елену увезли в больницу. Только определив ее там, а дело было в пятницу вечером, они поехали с Алкой к Марии Петровне и рассказали, что и как.

– Наверное, отравление, – говорила Алка. – Ее тошнило, кружилась голова.

– Что вы ели? – допытывалась Мария Петровна.

– Магазинные пельмени. Нормальные. В пачке вовсю гремели.

Ни суббота, ни воскресенье не дали никакой ясности. К утру Елене стало лучше. Потом опять хуже. Врачи дежурили проходящие, специалистов не было. Анализов не брали. Ждали понедельника.

Только тогда врач, которому Елена досталась, обглядев ее и общупав, сказал, что, по его мнению, ее место в соседнем отделении.

– Это в морге? – пошутила Елена.

– Как же! Как же! – ответил он. – Я подозреваю, что вы беременны, и уже давно. Я вас перевожу в гинекологию.

Как говорится, как в воду глядел.

Если ваша разведенная и неустроенная дочь, к тому же не очень здоровая, к тому же не очень богатая, имеющая собственную взрослую дочь, вдруг оказывается беременной на ровном месте, то не надо рассчитывать на душевный подъем и силы радости.

Мария Петровна незамедлительно взяла в голову идею аборта и тут же стала ее осуществлять, ища в недрах больницы «хорошие руки», хорошую анестезию, добросовестных стерилизаторов. Такое время – за всем нужен глаз да глаз. Она так была занята «делом», что не задавала вопроса, от кого…

С той минуты, как у нее появился Кулачев, она больше не отказывала женщинам в праве любви, даже если… Ну кто-то был… Елена живая… Это было летом… Алка на даче… Конечно, надо было ей остеречься… Но не ей, Марии Петровне, судить, не ей…

Более того, она понимала дочь, которая после своего изнурительного развода, после своего мужа-зануды, вдруг раз – и ударилась во все тяжкие. Мария Петровна жевала себя и выплевывала, отдавая отчет, какой могла бы быть стервой, случись такое годом раньше, до Кулачева. Сего-дня гордо носимое ранее ханжество казалось ей не просто недостатком там или дурью, оно казалось ей страшным злом, тюрьмой тела, в которую как бы даже принято заточаться добровольно, гордо выбрасывая сквозь железные решетки ключ от выхода. «Нате, мол, вам!» Такой она была много лет.

Сейчас же Мария Петровна твердо решила: «Никаких вопросов. Надо помочь делом».

Она так и сказала и Кулачеву, и Алке. Большая дылда все просекла раньше всех, когда помогала матери «переехать» длинный коридор больницы из конца в конец под крышу гинекологии.

– У тебя будет ребеночек? – спросила она Елену. – Но не от папы же?

Елена ничего не ответила, чему Алка не удивилась. Скажет потом, куда денется.

Но когда Мария Петровна, как о решенном деле, заговорила об аборте, Алка спросила:

– А мама в курсе организации живодерни?

– Я ей скажу, когда обо всем договорюсь.

– Маруся! – тихо сказал Кулачев. – Пусть Лена сама все решит… Она же у нас совершеннолетняя…

– Можно сказать, совершеннозимняя, – засмеялась Алка. – Это я уже совершеннолетняя. Чуть-чуть осталось…

– Ты не в Азии, – возмутилась Мария Петровна. – А чуть-чуть тебе только до шестнадцати.

– Я лично в Азии, – ответила Алка. – Мой организм в ней.

– Перестань! – закричала Мария Петровна, а Кулачев засмеялся. Весело так, как будто это смешно…

…Елене снился Павел Веснин. Как он истаивал, наполняя ее клетки своей жизнью, как живой водой. Ее было так много, этой его жизни в ней, что она по закону справедливости отдавала ему свою, и так они перетекали друг в друга, нормальное, казалось бы, телесное дело, но и не телесное тоже, ибо в самое время счастья ее душа немножечко плакала водою слез, хотя при чем тут они, если сплошная радость и легкость, но почему-то и горе тоже?

Проснувшаяся Елена знала, что горе было от той, умиравшей в ту ночь девочки. Она не мешала им, она радовалась за них, но не удержалась, уронила слезу в их общую плоть.

«Тут и думать нечего, – сказала себе Елена. – Получается, от меня зависит убить ее второй раз… Она ведь потому к нам и пришла, что умирать не хотела… У нее не было другого варианта жить».

Решение Елены рожать так возмутило Марию Петровну, что она, как говорится, потеряла лицо. Старая, злая, некрасивая, она объясняла им всем, что такое решение может принять человек только в слабом разуме.

– В конце концов, я старалась не вникать в подробности… но скажи мне, скажи… Отец ребенка возьмет на себя хоть часть ответственности?… Купит коляску там… Манежик… Ведь сейчас это миллионы… Ты хоть это знаешь?

– Я все знаю, мама, – отвечала Елена. – Я даже все понимаю. Ты меня извини, но я – такая сволочь – на тебя рассчитываю… Больше не на кого… Но этот ребенок должен родиться…

– Что значит должен? Кому должен?

– О мама! – почти плакала Елена. – Не задавай вопросов, на которые нет ответов. Этот ребенок… уже умирал однажды…

– Господи! Ты спятила? Спятила? Это что за разговоры? Про что?

– Все! – сказала Елена. – Все. Считай, что спятила. Но я его рожу… В конце концов, люди в войну рожали, под бомбежками…

– Ну и правильно, – сказал Кулачев, когда Мария Петровна пересказала ему разговор. – Поможем! Что мы с тобой, Маруся, косорукие?

– Между нами все кончено, – ответила Мария Петровна. – Между тобой и мной. Все! Я освобождаю тебя от участия в нашей дури. Живи своей жизнью, а мы будем рожать, пеленать, стирать пеленки… При чем тут ты? При чем?

Елена выписалась. Кулачеву от дома было отказано. Алка сказала Юльке, что у них в семье все спятили. Кулачев встретился с Катей, они спокойно поговорили, и он остался ночевать дома на своем диване. Катя всю ночь не спала от счастья, а утром позвонила Наталье-Мавре с глубокой благодарностью.

– Ты так все сделала тонко, что он пришел, как ни в чем не бывало… Сколько я тебе должна, дорогая?

– О чем речь! – возмутилась Наталья. – Что ли мы не подруги?

Положив трубку, она крепко задумалась. Конечно, она тут ни при чем. С той встречи с сестрой, с трех-четырех незначащих слов в ее душе начался странный созидательно-разрушительный процесс.

Она продолжала принимать клиентов, засовывая мзду в чайники и сотейники, ее приглашали на телевидение, где она в течение двух минут поучала заблудшее человечество, а по телефонному голосу определяла фарингит и истерию. (Про почку она сказала тоже, но наобум, веруя, что здоровых почек у пьющей горстями лекарства истерички быть не может…) Она всем там понравилась – такая красавица, и даже возникла идея ее «пятиминуток» на экране, чтоб она со свойственной ей мудростью… Казалось, все в масть, все в пандан… Но стояла перед глазами сестра, с крафтовыми мешками в руках, постаревшая сестра, уже бабушка, но было в ее глазах то, что Наталья определяла с ходу – «такое мне не проклюнуть». Она даже пыталась изучить таинство таких глаз – приходится же работать с разными! – но знала: эти ей не победить. В отличие от ее, глубоко спрятанных, эти были как бы поверхностны, они были абсолютно открыты, бездонны и плескались не таясь, почти бесстыдно.

Надо сказать, что владетели таких глаз к ней, как правило, и не прибегали. Может, припади к ней какая-нибудь несчастная, Наталья поковырялась бы в них, поизучала бы их механизм, добралась бы до секрета. Но не было таких клиенток. Не было у нее женщин с огромными светлыми глазами, и чтоб радужка вся из хрустальных кристаллов, и чтоб вокруг природная окантовка век, а не от слюнявого карандашика, и чтоб ресницы были прямыми и строгими. Как стрелы.

Нечего было Кате ее благодарить – ничего она не смогла бы сделать супротив Машиных глаз. Не смогла, хоть тресни. А оказывается, ничего и не надо было. Кончился у сестры роман с Кулачевым, игрун вернулся в стойло. И это хорошо. У нее тоже свой игрун и тоже в стойле. Когда Наталья превратилась в Мавру и сделала свои недюжинные психологические способности бизнесом, вопрос с третьим мужем стоял остро. Он у нее артист оперетты, номером, скажем, не первым, зато по шустрому делу весьма охоч.