Заблудившиеся на чердаке - Щупов Андрей Олегович. Страница 14

К комару присоединилась компания приятелей. Возможно, они намеревались запугать присевшего на скамейку обывателя количественным превосходством, но так или иначе вызов Евгений Захарович принял, правда принял как-то вяло без настроения. Расслабляющая покойная лень настолько овладела им, что, отмахиваясь от гундосых мушкетеров, он только заводил их. Движения были лишены злости, и целехонькие гурманы кружили над человеком, обмениваясь впечатлениями знатоков. Войны не получилось, и Евгений Захарович в очередной раз вспомнил изречение Сенеки насчет доброты. Мысленно внес поправку: наверное, чтобы быть добрым, достаточно не хотеть быть злым. А активное добро — вещь сомнительная, и тот же Сенека умудрился воспитать наиболее кровавого из Цезарей. Вот вам и наглядный пример! Ответ на вопрос, что сильнее — гены или воспитание. Во всяком случае знаменитый убийца Британика, наверняка, понимал добро как-то очень уж по-своему. И эксперимента, проводимого на институтском чердаке еще с бериевских времен он, вероятно бы, не оценил. Тиран минувшего жил сегодняшним днем. Будущее его интересовало лишь собственным возможным участием в таковом. И никак иначе. Вероятно, поэтому за каждым из таких деспотов тянется кармический шлейф неблагополучия. Увернувшийся от беды — на деле лишь переваливает ее на плечи наследников. Ибо миром правит железный принцип: от каждого по его хитрости и каждому по труду. Пережить несчастье — значит потрудиться, а подобные вещи мало кто любит. Даже из седобровых и мудрых…

В очередной раз вспугнув неутомимую эскадрилью, Евгений Захарович с удивлением отметил, что голова его просветлела. Тишина скверика, осмысленность происходящего излечили его. И более всего, пожалуй, подействовало второе. Он был свободен и принадлежал самому себе, в полной мере сознавая волю своих поступков! Он сидел, потому что хотел сидеть, желал покойной недвижности и не говорил лишнего. Ему не надо было улыбаться и изображать вежливую заинтересованность. Лицо, мысли, ноги и руки — все принадлежало ему! Эта безраздельная власть над собственным телом, должно быть, и произвела могучий эффект исцеления.

Память Евгения Захаровича услужливо преподнесла картину далекого дня, когда, собравшись в кружок, активисты лаборатории принялись рассуждать об отгулах и командировках. И тот же безжалостный Паша стал доказывать тогда, что на каждой из поездок можно выгадать два-три дня. «Представляешь, старик? Три дня — и твои! Это ж рай персидский, сказка!.. Что хочешь, то и твори! Рыбалка, книги, грибы…» Пашку прямо-таки распирало от волшебной возможности выкраивать из командировочных расписаний денек-другой для личных хлопот, и только сейчас Евгений Захарович ужаснулся открывшейся перед ним картиной. Эти самые два-три дня Паша выкраивал не из чьей-нибудь, а из своей собственной жизни. Для себя…

По телу Евгения Захаровича прошла дрожь. Он был просто оглушен. Но как же так?.. Выходит, они воруют жизнь кусочками — у обстоятельств и времени, как воруют собственное наследство у скуповатых опекунов?.. Но отчего же с такой легкостью они уверовали в предлагаемую несвободу, в законность купли-продажи месячных отрезков в конторах и кассах, рассеянных по всему миру? Или иной жизни они себе никогда не рисовали? А та же рыбалка, те же грибы и книги?..

Внезапная атака отвлекла Евгения Захаровича. Огромный комар, приземлившись прямо на лоб, без промедления пустил в ход свою шпагу. Излишняя жадность подвела летуна. Евгений Захарович звонко хлопнул себя по лбу, убив комара на месте преступления. На соседней скамье сдержанно захихикали. Скосив глаза, Евгений Захарович отметил, что замеченный им курносик нет-нет да и поглядывает в его сторону. Чем-то он все-таки заинтересовал девиц. Возможно, неумелой войной с комарами, а может быть, просто возрастом. Как ни крути, годы — это опыт, а опыт в некотором смысле — вещь тоже привлекательная. Во всяком случае — столь же привлекательная, сколь и отталкивающая…

Сменив положение ног, он сменил и направление мыслей. Раздумья о проданном и утерянном времени отступили вдаль, за холмы, ожидая своего часа. Удобно облокотившись о деревянную спинку, Евгений Захарович склонил голову набок. С содержимым полиэтиленового кулька девицы, судя по всему, покончили. Отгоняя сигаретками комаров, они обсуждали какую-то общую тему. Возможно, какого-нибудь очередного Аркадия, а возможно, и его самого, сидящего неподалеку. Воистину тема «сволочей-Аркадиев» неисчерпаема. По крайней мере в эмоциональном плане. И завтра, разумеется, будут повторены те же фразы, и те же имена в дополнении к нелестным эпитетам будут мелькать в нескончаемых монологах молодых обвинительниц.

Более всего Евгения Захаровича удивляла неиссякаемость человеческого любопытства. Однажды он вдруг открыл для себя, что таблицу умножения можно изучать вечно — изо дня в день, на работе и дома. В сущности ответы мало кого занимали. Наверное, потому, что не приносили удовлетворения. Люди спорили и говорили об одном и том же, обсуждали вчерашнее и прошлогоднее, ругаясь до хриплого исступления, превращаясь в злейших врагов, глотая пустырник, валидол и нитроглицерин. Аналогичным образом крепли приятельские союзы. Покладистый человек обрастал собеседниками, как мухомор пятнами. Он был всюду желаем, ему с удовольствием жали руку, встречали приветственными возгласами, а провожали с искренним сожалением. И если сегодня от него слышали «да», то завтра услышать такое же «да» хотелось во сто крат сильнее. Это превращалось в хроническое заболевание, в какую-то неутолимую страсть.

Уже не раз Евгению Захаровичу приходило на ум, что главным стимулом к возобновлению пройденных тем является тот самый нулевой результат. Именно в нем нуждались спорящие, ибо менять себя они вовсе не собирались. Редкий человек доволен своей судьбой, но редкий человек недоволен самим собой, и результат «пшика» крайне выгоден, позволяя затевать все заново, не истребляя детского любопытства к тайнам, которые не хочется познавать. Не доедая, люди оставались вечно голодными, и их не очень беспокоило, что голод исподволь подводит кое-кого к настоящей дистрофии. Мир дистрофиков может и не ощущать собственной неполноценности. Здоровье, как и другие вещи, — понятие относительное, и мир вправе считать себя здоровым, потому что заблуждение — это тоже один из признаков здоровья.

Оглядевшись, Евгений Захарович неожиданно подумал, что он по-прежнему, как в далеком детстве, боится этой жизни, рассматривая ее с некого безопасного расстояния, но не изнутри, принимая наличие в ней своего тела за чудовищную ошибку. В этом большом загадочном мире он существовал на положении диверсанта, мастерски подражая окружающим, играя по правилам, которые представлялись ему стопроцентно чужими. Он подчинялся общепринятым канонам, как подчиняется ребенок, которого заставляют глотать и глотать невкусную пищу. В свои неполные тридцать лет он чувствовал себя объевшимся. Более того, его мутило. Может, оттого и приходила столь быстро ежедневная усталость. Иногда прямо с утра, тотчас по пробуждению…

Лениво приподняв ладонь, Евгений Захарович хлопнул себя по колену и, конечно, промазал. Зудливо насмешничая, комар отлетел в сторону, спиралью понесся вверх, спеша поделиться с коллегами пережитыми ощущениями. Провожая его глазами, Евгений Захарович улыбался улыбкой кота Леопольда. Мультфильм этот ему не нравился, но затюканного всеми кота он в чем-то понимал.

Скверик вдохнул в него силы. Вернувшись на работу, он взглянул на проспект почти весело.

— И никто-то тебя, брат, не прочтет и не перелистает. Недоношенный ты мой… — он погладил пухлую папку и отодвинул от себя подальше.

Кто-то, впрочем, рассказывал ему, что доверчивых чехов все-таки сговорили на покупку расхваливаемой в проспекте аппаратуры, и где-то в недрах института спешно настраивался экспортный комплект, способный работать энное время без вмешательства специалистов. Евгений Захарович не слишком этому верил. Аппаратура — аппаратурой, но он представить себе не мог, во что превратится безмозглый труд после перевода на чешский язык. Как говорится, наши беды — непереводимы. Но если все-таки безумцы-чехи решились на покупку, то доброго им, бедолагам, пути!..