Двое на дороге - Щеголев Александр Геннадьевич. Страница 9

— Пойдём, — предложил он Пузырю.

— Куда? — не понял тот.

— К дороге.

Пузырь почесал драгоценный живот и вздохнул:

— Я думал, мы сначала пообедаем.

— Давай, — легко согласился Оборвыш. — Сытому путь короче. Но ты же знаешь, у меня ничего съестного нет.

— Угощу, — широко улыбнулся Пузырь. Он взял с одной из повозок припрятанный мешочек с едой, расстелил на траве подстилку, и бывшие друзья уселись. Когда еда была разложена, а нетерпеливые пальцы откупорили кожанку с соком, он с удовольствием заговорил:

— Представляешь, эти остолопы помчались тебя ловить по дороге к городу! Они же заметили, в какую сторону мы двигались. Подумали, будто ты, как умный, вдоль дороги и побежал. После сияния, между прочим, смеху было! Младший воевода пытался спросить у кого-нибудь, куда ты подевался, а все от него разбегались. Он там визжал от злости, как крылатик резаный. А я ведь знаю твои заскоки, Оборвыш. Слава тверди, давно их выучил. Я был уверен, что ты где-нибудь неподалёку на пне примостился и спишь с открытыми глазами. И тихонечко так, чтобы эти вояки не заметили, пошёл в лес… Не ошибся! Вон, сидишь ты передо мной, лепёшку крошишь…

Лепёшка была свежей, вкусной. Оборвыш с аппетитом обедал ею, двигая челюстями, только хруст тупой болью отдавался где-то за ушами, и он тревожно прислушивался к этому новому ощущению. Смягчить боль глотками древесного сока не удавалось. Тогда, чтобы помочь себе отвлечься, он задал давным-давно назревший вопрос:

— Зачем ты меня искал? Время тратил, силы тратил. Шёл бы один в город.

— Дурень, — ответил Пузырь сердито. — Зачем… Потому что жрать тебе нечего! — он оторвал зубами кусок мяса от тушки копчёного грызуна. — Ведь ты пропадёшь без меня, блаженный, не догадаешься ведь обменять листик бумаги на мешок лепёшек. К тому же я боялся, что ты вообще где-нибудь обожжённый валяешься, подыхаешь.

— Спасибо, — нежно сказал Оборвыш.

— Мяса хочешь? — спросил Пузырь, яростно жуя.

— Нет, я не люблю мясо.

— Зря.

Некоторое время бывшие друзья беседовали о всяких пустяках. Потом Пузырь ненароком поинтересовался:

— У тебя бумага при себе осталась?

— Да, конечно.

— Я тут вот что подумал, — осторожно продолжил он. — Может нам дельце вместе сотворить?

— Какое дельце? — Оборвыш перестал есть.

— Я всё понял. Ты выдумываешь свои истории, и зачем-то записываешь их на бумаге. Зачем, я не спрашиваю. Нужно тебе, и ладно. Но ты говорил, будто у тебя чистой много. Дай мне чистой бумаги, совсем немного, сколько не жалко, а я знаю, где её можно получше обменять. Это только чтобы начать, дальше-то пойдёт само собой! Ты не пожалеешь, у нас будет большое дело.

— Не могу, — спокойно сказал Оборвыш.

Пузырь безмерно огорчился.

— Память об отце, да? — тоскливо предположил он. — Или твой отец перед смертью запретил менять бумагу?

— Не совсем так.

— Тогда почему?

— Это не просто бумага.

— А что?! — рявкнул Пузырь.

Оборвыш заколебался. Помолчал, задумавшись. Объяснять или не объяснять? Поймут или не поймут?

— Это смысл, — произнёс он неохотно.

— Святая твердь… Какой такой «смысл»!

Не стал Оборвыш объяснять. Не могли его здесь понять. Повздыхал, грустно посмотрел вокруг, пробормотал: «Извини, Пузырь» и тяжело поднялся с подстилки. А Пузырь некоторое время был непристойно громок. Он очень подробно рассказал Оборвышу, что думает о нём, о его бумаге, о его отце, он перепробовал массу словечек, чтобы подобрать наиболее точные, он выплюнул недоеденный обед вместе со слюной. Ужасно обидно ему было. Впрочем, разногласия недолго омрачали концовку обеда. Пузырь предпочитал не помнить о неудачах, тем более — пища была так хороша, и вскоре превратился он в прежнего беззлобного увальня. Бывшие друзья ещё поговорили о чём-то незначительном, собирая остатки еды и разбросанные вещи. Над головами мирно поскрипывала листва, ветерок заглядывал в лица, где-то там, в самом центре этого суетного мира, деловито шумела вечная дорога. Ничто не предвещало стремительного приближения новых испытаний.

Первым почуял беду топтун. Он забеспокоился, заскрёб землю лапами, жалобно повыл и вдруг начал бешено рваться из упряжи. Передняя повозка перевернулась, мешки посыпались на траву.

— Ты что! — завопил Пузырь и бросился к животному. — А ну стоять! Стоять!

Неожиданно стало темнеть. Оборвыш посмотрел наверх и обмер — прямо на них медленно опускалась жуткая противоестественная чернота. Сплошной стеной она окружала место их отдыха — надвигалась, наваливалась. И было почему-то необычайно тихо.

— Спасайся!!! — страшно заорал он. Пузырь присел, панически озираясь. Топтун совершенно обезумел — бился о землю мордой, роняя мутную пену.

— К хижине! — Оборвыш продолжал кричать. — Быстро!

Он схватил заплечник и побежал. Сзади тяжело затопал Пузырь. Через мгновение Оборвыш был возле хижины — нырнул под бревенчатый низ дома и, не задумываясь, спрыгнул в продуктовую яму. Следом на ним свалился Пузырь, издав вопль ужаса. Последнее, что заметил Оборвыш, был вид плавно поднимающегося вверх топтуна — извивающегося, беспомощно лягающего воздух — а за ним и повозок, и мешков с высыпающимся товаром, кроме того, адская сила выгнула стволы деревьев. Подумав: «Успели, слава Небу!», он упал плашмя на дно ямы.

Рядом распластался Пузырь. Ничего не соображающими глазами он смотрел Оборвышу в лицо, натужно шевелил губами и беззвучно открывал рот. Из носа и ушей у него сочилась кровь. Некоторое время Оборвыш не мог понять, зачем бывший друг делает такие странные движения, пока не догадался, что тот его о чём-то спрашивает. А присмотревшись, сообразил — Пузырь беспрерывно твердит один вопрос: «Что это?». Тогда Оборвыш ответил — «Вертень», — но не услышал своего голоса, снова выкрикнул — «Вертень!!!», — однако стояла глухая одуряющая тишина, и он подумал, что должно быть тишина заткнула им уши, вот почему ничего и не слышно, а потом стало совсем-совсем темно и мучительно, просто невыносимо тихо.

Их спасло то, что вертень задел хижину самым краешком. Собственно, от хижины ничего не осталось, и вообще — на добрых двести шагов в направлении дороги лес превратился в сплошной завал. Повергнув в ужас мечущийся внизу мир, улетел вертень в занебесье, — безжалостный, всемогущий, нечеловеческий…

Оборвыш пришёл в себя. Шевельнулся, застонав, и Пузырь сообщил ему слабым голосом:

— Я думал, ты помер.

— Рано радовался, — откликнулся Оборвыш. Приподнял голову и огляделся. В яме было сыро, сумрачно, холодно. В полутьме призрачно чернел силуэт бывшего друга. Тот сидел, опершись спиной о стену, поджав ноги, положив подбородок на колени, пусто смотрел перед собой и странно подрагивал. Всё правильно: наверх смотреть было жутковато. Беспорядочное нагромождение стволов деревьев надёжно укрыло их убежище, чудовищной крышей повисло над головами, и сквозь эту толщу, сквозь это месиво из веток, земли и листьев просачивались жалкие лучики света. У Оборвыша нехорошо сжалось внутри. Кряхтя, он подполз к Пузырю и устроился рядом.

— Завалило, — вяло сказал Пузырь. Помолчал, потом с неожиданной обидой крикнул. — Вот тебе и спасся! Спрятался в собственной могиле!

— Выберемся, — энергично пообещал Оборвыш.

— А-а… — Пузырь обречённо махнул рукой. Больше ничего не сказал.

Оборвыш привстал и начал методично исследовать эту западню, подло схватившую их — доверившихся ей путников. Он быстро нашёл среди хаоса нависших брёвен щель пошире, просунул в неё голову, плечи и долго что-то там разглядывал, стоя в крайне неудобной позе.

— Слушай, тут можно пролезть! Если пузо подобрать…

— Я уже пробовал, пока ты валялся, — безразлично отозвался Пузырь. Оборвыш осторожно сполз обратно.

— Ну и как?

Пузырь дёрнулся, прошипел:

— Что как? Непонятно разве — как? Мыс-слитель!

Ему было страшно. Страх мерцал в его распахнутых глазах, сотрясал тело, ясно слышался в каждом вздохе его, в каждом стоне.