Миланцы убивают по субботам - Щербаненко Джорджо. Страница 18

Дука повернулся к Ливии.

– Отдай ей листок, где записала имя.

Ливия тут же достала из кармана записную книжку, вырвала оттуда лист и протянула негритянке.

– Возьми, нам оно не нужно, – сказал Дука. – Лучше я дам тебе свой адрес. – На том же листочке он нацарапал свое имя, адрес: и два телефона, домашний и служебный. Если я тебе понадоблюсь, по этому телефону будешь звонить мне домой, а вот это – номер квестуры. Все, ты свободна, иди. Спасибо за помощь.

Девушка взяла бумажку, засунула ее в карман своего оранжевого костюма и неуверенно произнесла:

– Так я могу идти?

– Конечно, – сказал Дука.

Несмотря на всю свою гибкость, она почему-то двинулась к выходу на негнущихся ногах, открыла дверь и вышла, не обернувшись, не сказав на прощанье ни слова.

Ливия с тревогой поглядела ей вслед.

– Думаешь, она покончит с собой?

– Не знаю, – ответил Дука. – Не знаю, все ли я сделал, чтобы помешать этому. Наверное, нет.

Ливия взяла с тумбочки стакан, перепачканный помадой Эреро, сполоснула его в ванной, вернулась и налила себе глоток виски. Было видно, что ей это сейчас необходимо.

– Мне нужен твой совет, – сказал Дука.

– Я тебя слушаю.

– У нас не осталось практически никаких следов. Я надеялся поймать убийц за неделю, максимум – за две. Есть, правда, одна ниточка, но чтобы ее распутать, понадобятся месяцы, а я не могу терять столько времени. Как ты считаешь, может, перепоручить это дело Маскаранти? Хотя у него тоже работы по горло, но он со своей настырностью потихоньку до всего докопается. А мне осточертели несчастные шлюхи, трусливые сутенеры, слюнявые старцы, швыряющие на ветер миллионы, лишь бы удовлетворить свою грязную похоть, сводники, которые поставляют им великанш, карлиц, обезьян и прочие мерзости. Ей-богу, мне больше по душе грабители банков и почтовых поездов, взломщики сейфов, карманники, чем подонки, что сосут кровь из неприкаянных дур!

– Именно потому ты и не должен бросать дело, – отрезала Ливия. – Маскаранти один не справится, вас должно быть много, чем больше вас будет, тем меньше останется на свете этих подонков.

Если ты, мозг всей операции, сейчас устранишься, то что сможет сделать обыкновенный полицейский? В лучшем случае прочесать проспект Витторио и проверить документы у сутенеров, которые пасут своих курочек, шныряющих под портиками...

Дука молчал долго, минуты две, и наконец выдохнул:

– Спасибо, Минерва, – Нет, он не бросит это дело, наоборот, возьмется за него с еще большей яростью. В конце-то концов, он Дука Ламберти, потомственный полицейский, а не какой-нибудь нытик! – Ты права. Начну все сначала, припру к стенке эту мразь в бархатном пиджаке, устрою новый набег на аристократические бордели, перетрясу всех сводников мужского и женского пола, пока не найду скотину, которая выследила Донателлу, выставила ее на продажу, а потом убила...

– Успокойся, – сказала Ливия.

Часть четвертая

Комната его девочки стояла пустая. Он разобрал всю мебель и перетащил в подвал. А кукол уложил в пластиковые мешки и на рассвете самолично проследил, чтобы они попали в чрево фургона, собирающего отбросы... Некоторые воспоминания мешают жить, а ему надо было дожить до того дня, когда убийцы Донателлы будут наказаны.

1

Синьор Аманцио Берзаги вышел из бара на бульваре Тунизиа, прихрамывая чуть меньше, потому что граппа, как ни странно, оказывала благотворное воздействие на его изуродованное колено. А сегодня он выпил немного больше обычного, так что человек посторонний даже, наверно, и не заметил бы никакой хромоты – настолько уверенной, упругой (несмотря на грузное тело) была его походка.

Он нехотя отпер дверь парадного: возвращаться в пустую квартиру не было желания. Нынче пятница, хотя нет, уже суббота, час ночи; трудовая неделя окончена, в субботнее утро можно поспать подольше, иначе разве бы он позволил себе так задержаться и выпить столько граппы? От алкоголя настроение у него было приподнятое, однако дом, где он уже несколько месяцев жил один, без своей девочки, без Донателлы, все же действовал угнетающе, и каждый раз войти туда стоило ему усилий.

Он включил свет, потому что с детства боялся темноты, и тут увидел его под своим ботинком. Письмо. Впрочем, он не сразу понял, откуда оно, и потом не сразу убрал ногу. С трудом ворочая одурманенными граппой мозгами, наконец сообразил, что письмо засунули в дверную щель, и когда он отворил дверь, оно упало.

Аманцио Берзаги отодвинул ногу, нагнулся и поднял письмо. Чистый конверт был не заклеен. Он долго разглядывал его, не открывая, затем все-таки вытащил и прочел то, что было написано на вложенном листке, раз, другой, третий. А когда положил письмо в карман и направился в ванную, то вдруг снова начал хромать, даже больше обыкновенного. Едва доковылял до раковины, как его стошнило: собственно, это была даже не рвота, а позыв, ведь он теперь почти ничего не ел.

Потом с присущей миланцу аккуратностью снял пиджак, умылся, восстановил в ванной безупречный порядок. Опять надел пиджак и в неизбывной тишине, какая теперь постоянно царила в его квартире, прошел по коридору в маленькую столовую и одновременно гостиную, зажег все светильники, сел к столу, чтобы вновь перечесть письмо.

И перечитывал его до трех часов утра – методично, чуть ли не каждые две минуты, может, раз пятьдесят, а может, сто. Наконец поднялся и побрел в спальню, но по привычке сперва открыл дверь и зажег свет в спальне Донателлы.

Комната его девочки стояла пустая. Никакой мебели на голом пространстве, свисала с потолка голая лампочка, привинченная к голому патрону. При жизни Донателлы на ней красовалась люстра из радужного стекла с привешенными к ней пластмассовыми зверюшками из диснеевских мультфильмов: Микки-Маус, Бэмби, Гномик, Гусенок, – Донателла так их любила.

Но он все ликвидировал. Одно дело, если бы она умерла от бронхопневмонии или погибла в автомобильной катастрофе, но хранить безделушки дочери, похищенной кровожадными чудовищами и зверски ими убитой, было выше его сил. После того как он увидел Донателлу в морге, Аманцио Берзаги вынес все из ее комнаты, чтобы ничего не напоминало о ней, как будто у него никогда и не было дочери.

Он разобрал всю мебель и перетащил в подвал. А многочисленных кукол, украшавших кровать его девочки, диванчик, два кресла, подоконник, уложил в пластиковые мешки вместе с диснеевскими фигурками и на рассвете самолично проследил, чтобы они попали в чрево фургона, собирающего отбросы, Он сошел бы • с ума и умер, если бы все эти куклы, микки-маусы, гусята и оленята остались в квартире. Некоторые воспоминания мешают жить, а ему надо было в здравом уме дожить до того дня, когда убийцы Донателлы будут наказаны. Так что воспоминания долой!

Вот почему эта комната была пуста, как после переезда, и Аманцио Берзаги отворял дверь, всякий раз мысленно обставлял ее – возвращал на место кровать, комодик, кукол, зверюшек, свисавших с люстры, а музыкальная шкатулка с маленькой каруселью все еще крутилась и звенела у него в мозгу.

Он выключил свет и закрыл дверь; как практичный миланец, он понимал, что этот ежевечерний ритуал нелеп и начисто лишен смысла, и все-таки не мог не совершать его.

Войдя в соседнюю комнату – свою и своей «бедной жены» – Аманцио Берзаги неторопливо разделся, лег под одеяло и закрыл глаза. Ночник на тумбочке он оставлял включенным с тех пор, как овдовел и стал сам охранять сон своей девочки...

Так, с закрытыми глазами, он продолжал перечитывать написанное крупным, размашистым почерком письмо, которое уже успел выучить наизусть.