Предатели по призванию - Щербаненко Джорджо. Страница 28

Сперва он посмотрел на обычную замороженную четверть говядины – единственный кусок мяса, оставшийся в лавке с тех пор, как Ульрико Брамбилла в знак траура (а может, чего-то иного?) закрыл ее и распустил продавцов; потом перевел взгляд на голые ноги Ульрико Брамбиллы и все его голое тело, распростертое на полу, вплоть до головы или до того, что некогда было головой, а сейчас могло ею считаться потому лишь, что находилась на шее, однако было так обезображено кулаками бизона, что даже по геометрическим контурам никак не походило на голову; кровоточащие уши были почти вдавлены в виски, нос представлял собой огромную опухоль, а рот напоминал клоунский, нарисованный от уха до уха. Рука Ульрико Брамбиллы лежала на полу в неестественном, перевернутом положении: бизон сломал ее еще час назад с помощью простого надавливания (в сущности, чтобы сломать руку, большой силы не требуется, даже такую крепкую руку, как у Брамбиллы, надо только знать, где надавить, а бизон знал).

По телу Ульрико Брамбиллы пробегала дрожь, что доставило великану удовольствие, во всяком случае, выбритые лиловые щеки немного раздулись; потом он перестал глядеть в стекло, прошел к разделочному столу, над которым на крюках висела белая куртка (мясники надевают такие за работой) и прежде белый, а теперь весь заляпанный кровью передник; надел куртку и передник, доходивший ему до лодыжек, аккуратно повесил на ручку стеклянной двери свою голубую куртку и вернулся, можно сказать, на круги своя – рывком распахнул дверь в холодильную камеру.

Ульрико Брамбилла посмотрел на него (хорошо видеть из-за запекшейся возле глаз крови он не мог, но все же смутно увидел) и потерял сознание. Когда-то его называли Бычок, и он тоже был сильный малый – одним ударом мог забить быка, но это было давно, в войну, а здесь, в лавке, он встретился не с человеком, а с камнедробильной машиной.

Бизон взял Ульрико за лодыжку и выволок из холодильной камеры, протащил по белым плиткам пола, которые всегда блестели чистотой, а теперь были все в темных пятнах крови – крови владельца лавки. Бизон принес пилу, затем подошел и сел рядом с окоченевшим мясником.

– Ну что, передумал? Скажешь наконец правду?

Разговаривать с бесчувственным телом – занятие безнадежное, на какой ответ можно рассчитывать? Но гигант не верил, что Ульрико потерял сознание и близок к агонии, решил, что тот притворяется, водит его за нос, а он никогда и никому не дозволял водить себя за нос, поэтому для начала дал мяснику под дых. Удар такого кулака не может пройти бесследно: изо рта Ульрико потекла кровь.

Тогда он понял свою ошибку: если он убьет эту скотину, то не достигнет цели. Он закурил, пуская дым к потолку, к маленьким светилам мясной лавки; докурив до половины, отбросил сигарету щелчком большого и указательного пальцев (этому щелчку его, должно быть, обучили в «академиях»), потом схватил Ульрико Брамбиллу под мышки и усадил его, прислонив к стене. Тот не подавал признаков жизни.

– Ладно, не прикидывайся покойником, меня не проведешь.

Реакции никакой.

– Я ведь знаю, что ты не подох, просто хочешь выиграть время, чтоб потом сделать какой-нибудь финт ушами, но со мной такие номера не проходят. – По выговору можно было угадать уроженца Брешии. – Давай-ка открывай зенки и колись, как убил Туридду.

Ответа не последовало; обмякшее тело Бычка было совершенно неподвижно; бизон не знал и не мог знать, что с ним происходит, а нацистские врачи, проводя эксперименты на евреях, установили: такое состояние наблюдается при температурном коллапсе. В холодильной камере было всего минус семь-восемь (для хранения мяса ниже и не требуется), и такой здоровяк, как Ульрико Брамбилла, был вполне способен выдержать легкое замораживание, но бизон не рассчитывал, что после перенесенных побоев у него может случиться температурный коллапс, который главным образом отражается на чувствительности человека. Единственный или, во всяком случае, самый быстрый и эффективный способ восстановить температурное равновесие, как показали эксперименты нацистских врачей в концлагерях, – это так называемый «животный разогрев» при посредстве полового сношения; еврей, выставленный в течение четырех часов голым на мороз в пятнадцать градусов, оживал (если, конечно, уже не был мертв) от тепла женского тела: его клали в постель с девушкой (разумеется, тоже еврейкой, чтобы избежать осквернения расы), и он вновь обретал силу, чувствовал желание, имел оргазм, и термическое равновесие восстанавливалось, иными словами, если сердце было здоровое, то индивидуум полностью приходил в себя: вот почему во время войны, когда немецкий пилот падал в ледяную воду и проводил в ней несколько часов, то врачи рекомендовали командованию люфтваффе осуществить вышеупомянутую «животную термотерапию».

Но всего этого бизон не знал. Он был уверен, что этот подонок лишь притворяется мертвым, и решился ему показать, где раки зимуют.

– Хорошо, поглядим, какой ты мертвый, – сказал он.

Он снова поднял Ульрико под мышки и подтащил к рабочему столу, где стояла легкая, очень рациональной конструкции машинка для распилки костей.

Технология этой пилы предельно проста: заточенная стальная лента надета на две катушки и вращается с большой скоростью: рабочая часть ленты имеет высоту тридцать – сорок сантиметров; достаточно подставить кость под движущееся лезвие, и она мгновенно распиливается; электропилой можно надрезать ребра для отбивных по-флорентийски, а потом разрубать их топором; машина годится для всех случаев, когда мяснику необходимо разделить кость на две или более частей.

– Поглядим, какой ты мертвый. – Он вставил вилку в розетку и подвел правую руку Ульрико Брамбиллы к начавшей вращаться пиле. – Начнем с большого пальца. А ну, говори, куда девал двести упаковок эм-шесть и как убил Туридду!

Ульрико Брамбилла приоткрыл глаза, но ничего не увидел и не услышал: он только чуть-чуть передернулся – но телом, не душой, – когда стальная лента в мгновение ока отхватила ему палец.

– Куда ты спрятал эм-шесть, ведь ты убил Туридду, чтобы прикарманить эм-шесть, да? Говори, где упаковки, не то лишишься еще одного пальца.

Никакого ответа. Температурный коллапс лишил Ульрико всякой чувствительности, только где-то в глубине сознания мерцал последний отблеск, освещавший его жалкое, полуживое существо, в то время как он то ли сидел, то ли лежал, поддерживаемый под мышки своим беспощадным врагом, перед этой яростно жужжащей лентой, – да, только один отблеск воспоминания: перламутровые ногти Джованны у него на груди, разноцветные ногти Джованны в машине, от них исходит резкий, возбуждающий запах лака и ацетона, прекрасные руки мелькают перед глазами, гладят его тело, а Джованна была девственницей – шлюшка, но девственница, – и к отблеску воспоминания добавился слабый образ мечты о том, какой могла бы стать его первая ночь с Джованной; Романо-Банко и Ка'Тарино усыпаны гвоздиками, монументальный свадебный торт съеден, а он, Ульрико, лишает ее девственности, слыша, как она кричит, и все время видя перед собой эти яркие, разноцветные ногти.

– Дурака из меня делаешь? Дохлым прикидываешься? Сейчас и вправду сдохнешь, скотина!

Ульрико по-прежнему ничего не слышал, но еще чуть-чуть приоткрыл глаза, свет в них до сих пор брезжил, и он увидел такое знакомое остро заточенное лезвие, подступающее ко лбу, носу, окровавленному рту с тем, чтобы разделить голову на две равные части; при всем ужасе он не закрыл глаз, только свет в них померк.

– Вот теперь ты и вправду сдохнешь, ручаюсь, гляди, как это делается!

Пила взвизгнула, высоко, пронзительно, будто колеблясь, отказываясь прикасаться к неподвижной, безжизненной массе, но в конце концов все-таки подчинилась и сделала, что велено.

– Ну вот, теперь будешь знать!