К последнему городу - Таброн Колин. Страница 20

Но ее возмутила ее же собственная нежность. Камилла почувствовала себя загнанной в ловушку – ей приходится изображать из себя сиделку, заботиться об этой женщине только потому, что она тоже женщина. Она нашла одеяло и накрыла им ноги больной. Жозиан раздражала ее своими недовольными гримасами – так девушки дули губки в девятнадцатом веке, – жеманством и голосом, как у избалованного ребенка. Вся палатка пропахла ее духами.

Камилла дотронулась своим лбом до лба Жозиан: лоб девушки был мокрым и холодным. Наверное, она очень мнительная, подумала Камилла, но на этот раз, похоже, у нее действительно лихорадка. Но проводник говорил, что в этих горах не знают ни малярии, ни тифа. Может, это психосоматическое? Она что-то говорила о неприятных ситуациях. Камилла нерешительно начала:

– Ну, температура не поднимается только от стресса. И в любом случае здесь ведь нет таких «ситуаций», правда? С нами ты не чувствуешь, что все идет не так, как надо, верно? К тому же у тебя есть Луи… – Ей казалось, что она говорит с ребенком. – Если только все это путешествие…

Жозиан сказала, не открывая глаз:

– Да. Louis est le meilleur des maris [29]. И вообще все замечательно. Мне не нужно ни о чем беспокоиться. Франциско тоже очень хороший. И ваш Роберт. Он очень милый, очень attentive… [30]

– Разве? – Камилла подумала, что, может быть, во французском это слово приобретает какие-то другие, дополнительные значения.

– Да, конечно, к тому же его все волнует, как мне кажется. Он совсем не похож на англичанина, правда?

Камилла не могла понять, что именно Жозиан имеет в виду.

– Нет, не совсем.

Она задумалась о том, что же Роберт смог найти в Жозиан, кроме ее умирающей красоты, но потом решила, что, наверное, этого уже вполне достаточно.

Жозиан открыла глаза. Они странно блестели.

– Он ведь пишет о нашем путешествии, да? Он сказал, что и обо мне напишет. – Она приподнялась на локтях. – Вы не видели моего зеркальца?

Камилла положила сумочку Жозиан к ней на колено и терпеливо ждала, пока та посмотрится в зеркальце, приглаживая свои локоны на лбу и проводя по губам губной помадой.

Камилла смотрела на нее с растущей неприязнью. Интересно, где, по ее мнению, находится эта девушка? Дождь по-прежнему стучал по брезенту палатки, и в темноте глухо громыхал гром. Камилла вдруг подумала: «У меня совсем нет сострадания, ни капли. Меня совершенно не волнует, умрет ли эта девушка сегодня ночью. Наверное, в этом как раз и проявляется то чувство перемены, которое я так часто замечаю в себе в последнее время. Оно совсем не похоже на развитие и преобразование, нет, оно заключается в том, чтобы убежать от чего-то, оторваться и стать свободной».

Наконец Жозиан слабо улыбнулась и отложила в сторону зеркальце. Румянец на щеках понемногу исчезал. Она казалась довольной, что сумела остаться той, кем ей очень хотелось быть, или той, кого так любил Луи. Она внезапно спросила:

– Камилла, а у вас есть дети?

– Да, у меня есть сын.

– А-а.

Жозиан замолчала. Ее молчание длилось так долго, что Камилла наконец осмелилась задать ей вопрос:

– А вам бы хотелось иметь детей?

– Ах, нет. Это слишком многое изменит.

– Да, дети действительное многое меняют, – отозвалась Камилла и подумала о том, что могла иметь в виду Жозиан. Что именно могут поменять дети в ее жизни? Просто ее фигуру, или Луи, или ее роль ребенка в их семье.

Камилла быстро добавила, слишком быстро, потому что сейчас ее сын казался ей еще дальше, чем когда-либо:

– Уж лучше жить одной, как Франциско!

Но ей очень хотелось второго ребенка.

Жозиан издала сухой смешок:

– Бедный Франциско.

– Ну, он сам это выбрал.

– А Роберт не против?

– Роберт? Не против чего?

– Того, как Франциско смотрит на вас. У него глаза, как у коровы.

«Неужели так заметно?» – подумала Камилла.

– Думаю, Роберт этого просто не замечает.

Но Жозиан заметила. Как странно.

– Роберт сурово с ним обошелся.

Камилла сказала:

– Ничего личного. Обычно он суров с фактами и идеями, а не с людьми.

И тем не менее Жозиан удивила ее. В эту минуту в палатку, ругаясь, вполз Луи на всех четырех конечностях.

– Черт побери, нам опять подали суп из овощей и бананы! Я и сам скоро превращусь в банан.

Он наклонился, чтобы поцеловать Жозиан:

– Я еще не пахну бананом? Я пока не превратился в банановую республику?

Он выглядел так забавно, с повисшей на носу каплей дождя, что Камилла расхохоталась.

Он спросил:

– Как она себя чувствует?

– Кажется, температура спадает.

Жозиан сказала:

– Я не хочу есть. – В ее голосе послышалась детская обида.

Луи рассмеялся:

– Везет же тебе!

Он нагнулся и погладил ее по голове.

– Я очень бледная, да? – спросила она его.

Но она хорошо знает, как выглядит, подумала Камилла. Буквально минуту назад она наложила на щеки немного румян. Может быть, Жозиан так долго изображает из себя избалованного ребенка, что уже и сама не замечает, когда она настоящая, а когда нет.

Камилла пожелала спокойной ночи и вышла во тьму. Целую минуту она стояла под дождем, а он все барабанил и барабанил по ее голове, куртке, водонепроницаемым ботинкам. Она стояла и смотрела на свою палатку, похожую на высвеченную из тьмы фонарем пирамиду, в которой виднелась тень Роберта, свернувшегося на спальном мешке. Когда Камилла пошла к палатке, несколько сильных вспышек ярко осветили валуны и кустарник вокруг.

Она шла и думала: неужели это и означает «быть женщиной», даже теперь, в наш век? Маскировать себя при помощи косметики? Выглядеть и пахнуть не так, как ты выглядишь и пахнешь? Возможно, основной симптом того, что Роберт охладел к ней – или она к нему, – заключается в том, что она больше не проводит долгие часы, укладывая свои волосы или выбирая платье. И сейчас, например, она может спокойно откинуть капюшон и позволить дождю омыть ее лицо. Но нет, ей вовсе не стало наплевать на то, как она выглядит. Ей просто вдруг захотелось выглядеть по-другому. Раньше, оставаясь одна, она часто надевала то, что ей хочется, чтобы почувствовать себя свободнее. Наверное, она всегда ценила простоту. Ее одежда всегда была строгого стиля (так говорили ей друзья), она не любила украшений. Она давно решила, что морщинки у ее глаз – это часть ее самой.

Может быть, она просто становится эгоисткой.

Глава восьмая

Франциско опустился на колени у кафедры в местной церкви и начал молиться об отпущении грехов. За ее стенами некогда был городок возле шахт по добыче серебра – Сан-Франциско-де-ля-Викториа, – который четыре века назад основали испанцы, когда покоренный Вилкабамбу уже скрыли джунгли в сорока милях отсюда. Сейчас от него осталась только одна колокольня. Сначала Франциско слышал только лай приходских собак, но вскоре до него донесся звук шагов на паперти, и он представил, как к нему сзади подходит Камилла и тихо появляется бледная Жозиан. Он закрыл лицо руками и стал по памяти читать молитву хриплым шепотом: «Сжалься и смилуйся над всеми людьми, которых ты когда-то сотворил. Пусть они и дети их всегда идут по прямому пути, никуда не сворачивая, никогда не допуская зло в свои мысли. Дай им долгую жизнь, избавь их от смерти во младенчестве, чтобы они могли жить и насыщаться в мире и покое».

Это была не христианская молитва, и он знал это. Это была молитва инков, он выучил ее давным-давно. Но ему почему-то захотелось, чтобы эти слова, сказанные шепотом, прозвучали здесь, в оплоте христианства. Когда он снова обернулся, Камилла и Жозиан уже ушли. А может быть, их здесь и не было. В узкие окна лился яркий солнечный свет.

Он посмотрел на алтарь. В это утро они успели пройти уже четыре часа от Виткоса, и у него опять болело все тело. Его сцепленные в замок пальцы – с волдырями от бамбуковых палок – прикасались к щекам. Ему хотелось спать. Немного погодя он заметил у алтаря статую, похожую на те, которые он видел в церквях в родной провинции: святой Георгий на своем боевом коне с поднятым в руке мечом попирает поверженного мавра. Он смотрел на нее со старым, уже знакомым ему трепетом. Но внезапно, приглядевшись внимательнее к фигурке под копытами коня, он увидел, что на месте мавра в тюрбане там распростерлась печальная фигурка в шерстяной шапке. Это был язычник инка.