Вечная Любовь - Нагорнов Николай. Страница 30
Хотя воспринять этот невидимый Свет, скрыто пронизывающий все в мире, несущий чудо и светлую тайну во всем вокруг, словно на древнем острове Авалон, дарующем вечную молодость, стало уже почти невозможно...
Таинственный мир, где собеседники твои - Омар Хайям и доктор Рудольф Штайнер, система искусственного компьютерного интеллекта на Турбо-Прологе и вагнеровские медные трубы Вечной Германии, седые пророки древнего Израиля и созерцательные монахи-доминиканцы, согласующие вслед за великим Аквинатом веру и разум... Он прозрачно просвечивает сквозь обычный земной мир.
И эти часы и минуты просветления важнее любых дел в социуме. Только ради них и стоит жить.
Поль... Ты давно уже уехал из Старого Города в столицу...
Наш бизнес до этого пришел к какому-то кризису, он просто надоел. Хотя вначале был и полезен - не из-за денег, хотя они и не лишние, а потому, что учил свободе от всякого фарисейского морализаторства и отрывал от витаний в облаках безудержного мечтательного идеализма с его Прекрасными Видениями и Чудесными Созданиями...
И в бизнесе ли дело? Ты чего-то не понимал. Чего-то самого глубинного.
Карма. Закон. Шестьсот тринадцать заповедей. И каждый поплатится: здесь, в аду, в следующей жизни. Космограмма рождения: расположение планет по зодиаку. Все предписано. Все предустановлено: каждый миг, каждый шаг. Транзитный Сатурн вошел в Скорпион - все знают, чего ожидать. Колесо сансары. "Умрешь - начнется все сначала. И повторится все как встарь".
Ради чего? Ради чего?
Где та загадочная свобода, таинственно обещанная когда-то всем, ее ищущим, там, вдали, где был день, и на Земле стояли три креста, и наступал Поворот Времен? Где та свобода? Свобода, подаренная Любовью к Небу, потом любовью к людям и миру?
А те, кто не находят эту свободу?
Им тогда остается лишь искать каких-то замен любви. Каждому свою: кому в винных парах, кому - в мнимом всемогуществе науки, кому - в воспарениях эстетизма, в политических битвах, желтом металле, знакомствах с женщинами с их бесконечными капризами и сюрпризами...
Но все эти занятия свободным не сделают. Они могут быть лишь приложениями к чему-то, самому важному.
И надо просто жить и учиться быть свободным, как бы странно это ни звучало... Не таким простым это оказывается - изжить всякое внутреннее законничество, всякое закрепощение, всякое требование чего-то от других и навязывание чего-то им. Чего угодно: вероучения, науки, правил поведения, культуры, традиций, ценностей, идеалов...
Можно ли так изменить свое мироощущение, что эти стены просто перестанут существовать? Разве что вспомнить снова и снова Пьера Безухова: "Кто поймал в клетку мою бессмертную душу? Не пустил меня француз, в плен меня взяли? Кого меня? Кого меня? - засмеялся Пьер Безухов"...
Но как войти в такое состояние?
А что без этого? Жить так, будто и не было того дня, где стояли на Земле три креста? Это безумие. Потому Ницше и написал самые горькие книги на Земле...
Вот этого ты и не понимал, Поль. При всей твоей многоумудренности...
Какое было удивительное небо над аэропортом Домодедово тогда, весной начала восьмидесятых...
Как все до сих пор было просто с женой из Прибалтики...
Все ограничивалось лишь шутками: мышь в эстонском национальном черно-сине-белом платьице, кукла Томас, подаренный тебе заезжими эстонцами, Урмас Отт с его смешным и понятным стилем, тесть, похожий на Рональда Рейгана, теща с ее неумением говорить без акцента...
"Кого только не бывало", - писал Солженицын, - "но среди эстонцев ни одного плохого человека не было"...
И кто бы мог знать тогда, под аэропортовским закатным небом Домодедово, что умирали мы, но что-то нам мешало уверовать в мое, в твое небытие... Любовь еще жила, любовь еще дышала на зеркальце в руках у слабых уст ее...
Старый друг шутил тогда, в апреле, три года назад: "Но когда-то же ведь тебе с этой эстонкой надоест бесконечно говорить о поэзии"...
Не надоедало уже который год.
Закат над Домодедово, казалось, был бесконечным. Ты уже пела мне вместе с твоей прибалтийской Лаймой... Но главная песня Лаймы была еще впереди. До нее оставалось целых три года...
Как долго садилось солнце над Домодедово... Как долго тянулось время до посадки. Как долго мы с тобой, дочь Лоэнгрина и Парсифаля, жили в этой огромной стране...
"Грюнберг, Стриндберг, Седерберг"... Любимая шутка моего оловянного солдатика, любимая шутка маленькой моей девочки-солдатика, любимая шутка моего честнейшего немца...
"Как? У тебя сразу два родных?"
"Да... Папа немец, мама эстонка"...
Как и когда научиться передавать на русском эту интонацию исторической судьбы, которая с прибалтийского на русский непереводима?
Как и когда научиться передавать на русский эту честность и надежность золотистых блондинок?
Где и когда научить передавать на русский этот многосложнейший язык, где ни одного рода, зато четырнадцать падежей?
Кто и когда переведет на русский это эстонское "Minu kallis"...
Кто и когда научит меня перевести ставшее нашим "hirikene" на ставшее твоим "мышка"...
Да, умирали мы, но что-то нам мешало...
Еще оставался этот вечный закат над Домодедово, еще можно было быть иногда таким счастливым: успеть купить билет "Домодедово-Абакан", и когда-то для вас это называлось "ссылка", а для нас с тобой это стало нашим земным раем, сибирской Швейцарией.
"Облака плывут в Абакан, в милый край плывут, в Колыму. И не нужен им адвокат, им амнистия ни к чему". Это и вспоминалось, когда самолет взлетает на Абакан из Домодедово, когда сидишь с женой в ресторане на вокзале или в аэропорту Абакана.
Синтаксис с твоего родного на мой родной переводим только этим твоим вечным "не плачь"...
До чего ты похожа на Лайму, правда?
"Как будет на вашем "жена"?
"Naine".
Орфография была тоже непереводима.
Только и было радостью и счастьем, что орфография на персональных компьютерах переключалась с быстродействием в несколько мегагерц.
Еще любили мы, а значит, были мы...
Как долго летит самолет от нашего Старого Города до Таллинна? "От пляс Пигаль до Строгино пять тысяч лет, но все равно..."
А ты всегда отвечала: "Я не могу без исторической родины"...
"Кем же там будет твой муж? "Неграждане"... Так у вас называют нас..."
"Ничего, сдашь экзамен на владение языком, и..."
Это многоточие тянулось уже который год.
Я искал в твоих глазах чудесные радуги острова Авалон...
И сейчас мы с тобой врозь. Ты целыми днями пропадаешь в своем концертном зале, госпожа Эльвира Грюнберг. А вечерами возвращаешься в свой старый дом под тополем. Прибалты замкнуты и сдержанны, им не нужны какие-то задушевные излияния или застолья. Они любят одиночество.
Что же у нас с тобой будет дальше?
Неизвестно... Время покажет.
А сегодня? Конечно, ехать к Шефу - к Вам, Сергей Петрович. Надо вернуть Вам том Аврелия Августина, "Психологию буддизма" Ламы Анагарики Говинды и диски "Лоэнгрина", а взять у Вас... Впрочем, у Вас всегда какие-то неожиданности. И предугадать их невозможно.
Хочется встать и быстро идти, но что-то не дает. Человек в зеркале напротив останавливается, опускается в кресло.
Что это болит во мне?
Отражающийся человек, превозмогая боль, идет к зеркалу, затягивает галстук, надевает пиджак.
Мозг болит. А не душа. Души нет. Что научно-партийно доказано. Есть лишь формула основоположников: товар-деньги-товар. А Вы, Шеф, о каком-то Сократе... Да был ли он?
Глава 2
Гиперборея
Машина несется по пустынным проспектам. Холодный ветер бьет в ее окна. Холодные тени бросают дома от холодного солнца.
Холодная монотонная музыка в машине: повтор одной и той же ритмической фигуры электронного синтезатора.
Мы живем в самой ледяной земле. И мы должны говорить друг с другом, когда птицы замертво падают на землю глыбами льда. И деревья лопаются от стального холода. И лица людей синеют и каменеют. Мокрая от слез сентиментальность апреля ни на что не годится.