Рискнуть и победить (Убить демократа) - Таманцев Андрей "Виктор Левашов". Страница 18

— Отставить базар! Формулирую вводные: можно ли проверить отслеживание случаев несанкционированного вторжения?

— Яволь, герр оберст, — отрапортовал Макс.

— Натюрлих, магистр, — подтвердил Николо.

— Так вот и займитесь этим, сукины дети, вместо того чтобы издеваться над старым человеком, который из сил выбивается, чтобы дать вам заработать на маленький штюк вашего, мать-перемать, брота.

— Объекты, магистр? — уточнил Николо.

— А те же, где вы лазили. Аэропорты, пристани.

— Все? — ахнул Макс.

— Ну да, все, — безмятежно подтвердил Блюмберг.

— Да это же на всю ночь! — завопил Макс и тут же перебил себя:

— Давай его убьем, а? Утопим его в его любимом «Кавказе», а? Ну, дадут нам года по два. Мы же будем в состоянии повышенной возбудимости, правильно? Зато два года лежать на тюремной койке и ничего не делать. Как, Николо?

Но Вейнцель с ходу уловил в поведении шефа нечто, сразу его насторожившее.

Поэтому он жестом прервал Макса и спросил:

— Это так серьезно, шеф?

— Серьезно? — переспросил Блюмберг. — Нет, малыш. Это не серьезно. В немецком языке нет такого слова, чтобы определить, насколько это серьезно. В русском есть, но ты все равно ни хрена не поймешь. Оно не переводится. А поэтому кончайте ваньку валять и включайтесь в работу.

— Горит тайга? — догадался и Макс.

— Горит, — подтвердил Блюмберг. — И сейчас только от вас зависит, успеем ли мы выскочить из огня.

В начале четвертого утра Макс хрипло, от долгого молчания, воскликнул:

— Есть! Тампельсдорф! Включены все мощности!

— У меня тоже, — отозвался Николо. — Рейнгард. Все мощности.

— Франкфурт-на-Одере!

— Бремен!

— Исланд! Что происходит, шеф?

— А вот то, Никола, и происходит. Про которое в русском языке есть слово, а в других языках мира нет. Не засекут нас?

— Исключено, — заверил Макс.

— Активность поиска по зонам фиксируется?

— Нет ничего проще. Автоматически.

— Вот и ставьте машины на автоматику и немного подождем, — подвел итог Блюмберг.

— Посмотрим, что к чему. Можете трескать свой джин, а «Кавказу» — хрен вам.

Самому мало. И запасы пополнять будет сейчас, судя по всему, не так просто.

— Судя по чему? — попытался уточнить Макс.

— Судя по международной обстановке, сынок.

— Это вы так шутите? — спросил Николо.

— Ребята, я никогда в жизни не был таким серьезным, как в этот час, — заверил своих компаньонов Аарон Блюмберг и сковырнул пластмассовую пробку с очередной бутылки «Кавказа».

Около четырех утра сквозь просторные окна мансарды внутрь проникли первые свежие лучи зябкого майского солнца, завозились воробьи в старинных медных желобах и загукали голуби. Макс Штирман поднял от стола словно бы налитую свинцом голову, мельком глянул на мониторы, отметив, что они по-прежнему работают в автоматическом режиме, и начал снова пристраиваться подремать на плоской и скользкой столешнице, но тут его взгляд неожиданно упал на кресло-качалку, рядом с которым прямо на коврике безмятежно дрых Николо.

В качалке полулежал Блюмберг. В той же позе, что и раньше, — в позе облезлого дворового пса, одолеваемого мухами и блохами. Но что-то заставило Макса насторожиться. И лишь стряхнув сонную одурь парой крепких затяжек «Мальборо», Макс понял, в чем дело: Блюмберг был совершенно трезв. Да, трезв. Это при том, что усыпанный пустыми бутылками «Кавказа» пол вокруг качалки вызывал мысль о мощной артподготовке, которая была только что проведена артиллерийским дивизионом.

Макс и Николо давно заметили за шефом эту особенность.

Блюмберг никогда не напивался.

Независимо от того, пил ли он свой любимый «Кавказ» или хорошие рейнские вина на приемах, сначала он становился слегка расслабленным и добродушным. Но чем больше алкоголя он в себя вливал, тем меньше от этого добродушия оставалось. Пока не наступал наконец момент, которого Макс и Николо панически боялись: Аарон Блюмберг был готов на любой подвиг.

От серьезных случаев Господь пока хранил, но до драк дело доходило не раз, причем Блюмберга не только не смущало численное или физическое превосходство противника — оно его словно бы возбуждало.

При этом у Блюмберга появлялись не просто злость и кураж разогретого выпивкой человека. Нет, он словно бы перерождался: ничего не оставалось от траченного жизнью еврея, которому с похмелья можно дать шестьдесят лет, а после хорошей парикмахерской сорок. Он превращался в полную свою противоположность, совершенно в другого человека. Будто менял свое обличье. Вместо разболтанного, слегка фатоватого, неряшливого, немолодого и не очень здорового человека с засыпанными перхотью плечами вдруг появлялся хладнокровный зрелый боец, владеющий всеми видами боевых искусств, умеющий стрелять из всего, из чего можно и нельзя, умеющий превратить в оружие любой случайно попавшийся под руку предмет. Боец, не делающий ни единой ошибки, потому что ставка его была не на драку с непонятным исходом, а совсем на другое: или ты победил, или ты погиб. Третьего нет, третьего просто не существует в природе.

От памятной стычки с водителями тяжелых грузовиков, которым, конечно же, не стоило высказывать своих соображений о машине Блюмберга, в сознании Макса осталось лишь одно смазанное воспоминание — как от фотоснимка, сделанного в движении со слишком большой выдержкой. Сначала на площадке перед придорожным кафе были они трое в окружении двух десятков дальнобойщиков, при этом грузный Макс и щуплый Николо прикрывали спинами шефа. Потом их почему-то оказалось всего трое, а дальнобойщики валялись возле огромных колес своих грузовиков, а один висел на кабине. Потом вдруг выяснилось, что Макс и Николо молотятся головами обо все выступы кабины, безуспешно пытаясь хоть как-то закрепиться, а за рулем сидит Блюмберг и на скорости километров сто двадцать ведет «вольво» с вагоном-рефрижератором сначала по самой кромке глинистого оврага, потом по жутко крутому откосу, потом под колесами раздался треск бревен старого, давно никем не используемого мостика и «вольво» одного из злосчастных дальнобойщиков оказывается на другой стороне реки в полной недосягаемости и от двух других грузовиков дальнобойщиков, снаряженных в погоню, и — главное — от трех патрульных машин полиции, вызванной хозяином кафе в самом начале драки.

Нужно отдать должное Аарону Блюмбергу: он нечасто доводил себя до такой кондиции. Но его молодым компаньонам пришлось провести немало часов в наблюдениях за ним и в обсуждении особенностей его характера.

Как и всем молодым немцам (или даже как всем молодым людям вообще), Максу Штирману и Николо Вейнцелю было в высшей степени наплевать на особенности характера и образ жизни их старшего компаньона. Он давал хорошо (и даже очень хорошо) зарабатывать им, они давали так же хорошо зарабатывать ему. Этими служебными по существу и внешне доброжелательными отношениями все могло бы и закончиться, если бы Макс и Николо не понимали, что они в гораздо большей степени зависят от Блюмберга, чем он от них. Блюмберг мог найти других программистов, они другого такого шефа — нет. И потому их разговоры о Блюмберге были столь же глубокомысленны и внутренне напряженны, как разговоры о судьбах русской культуры на московских кухнях.

Но едва они всерьез задумались и заговорили о шефе, как тут же выяснилось, что весь Блюмберг — одна сплошная загадка. Один большой Fragezeichen — вопросительный знак.

Где он родился, когда, в какой семье? Почему, будучи гражданином Израиля и обладая несомненно семитскими именем и фамилией, он пишет в официальных документах о своем русском происхождении? Откуда он свободно знает пять европейских языков, не считая русского, польского и болгарского? Где и как он учился искусству биржевого маркетинга? Откуда у него такие связи, что при необходимости он в полчаса может мобилизовать до нескольких десятков миллионов долларов? Откуда в нем хладнокровие «зеленого берета»?