Клуб радости и удачи - Тан Эми. Страница 31

Папа подходит к столу и берет в руки буклет с перечислением гостиничных услуг, лежащий рядом с журналом «Тревел энд лейжер». Быстро перелистав страницы, он показывает мне меню.

— Вот что они хотят, — говорит папа.

Ну что же, решено. Мы будем обедать сегодня в номере, всей семьей, заказав гамбургеры, жареную картошку и яблочный пирог.

Гума и все остальные отправились вниз поглазеть на магазины, пока мы с папой приводим себя в порядок. После духоты в поезде мне не терпится принять душ и надеть что-нибудь полегче.

В пакетике с шампунем, обнаруженном мною в номере, оказалась темная жидкость, по цвету и консистенции очень похожая на соевый соус. «Вполне может быть, — думаю я. — А ничего не скажешь. Это Китай», — и втираю содержимое пакетика в свои слипшиеся волосы.

Стоя под душем, я понимаю, что впервые после прилета осталась одна. Кажется, уже целая вечность прошла. Но я не испытываю облегчения, а наоборот, чувствую себя очень одинокой. Я вспоминаю, как мама говорила, что мои гены активизируются и я стану китаянкой. Интересно, что она имела ввиду?

В первое время после маминой смерти я задавала себе множество вопросов, зная, что на них некому ответить. Я как будто нарочно растравливала себя, словно стараясь самой себе доказать, как глубоко я страдаю.

Но сейчас я задаю себе вопросы скорее потому, что действительно хочу знать ответы. Какую свинину мама использовала для начинок, чтобы фарш получился мелким, как песок? Как звали моих дядьев, погибших в Шанхае? Что все эти долгие годы она думала о своих старших дочерях? Вспоминала ли про них каждый раз, когда я выводила ее из себя? Хотелось ли ей, чтобы на моем месте были они? Пожалела ли она хоть раз, что это не так?

Я просыпаюсь в час ночи оттого, что кто-то барабанит пальцами по стеклу. Должно быть, я заснула в неудобной позе, и теперь все мышцы у меня свело. Я сижу на полу, прислонившись к одной из кроватей. Рядом лежит Лили. Все остальные тоже спят, растянувшись на полу и на кроватях. За маленьким столиком сидит сонная Гума. А папа смотрит в окно, барабаня пальцами по стеклу. Последнее, что я слышала из их разговора, — это, как папа рассказывал Гуме свою жизнь с тех пор, что они не виделись. Как он поступил в Янь-цзинский университет в Пекине, как потом получил должность в газете в Чун-кине, где он встретил мою маму, молодую вдову. Как потом они вместе отправились в Шанхай на поиски маминых родителей, но нашли только развалины вместо дома. Потом перебрались в Кантон, оттуда — в Гонконг, Хайфон и в конце концов в Сан-Франциско…

— Суюань не говорила мне, что все эти годы пыталась разыскать своих дочерей, — говорит он теперь тихим голосом. — Конечно, я сам не заговаривал с ней на эту тему. Я думал, ей стыдно вспоминать, что она их бросила.

— Где же она их оставила? — спрашивает Гума. — И как они нашлись? У меня уже сна ни в одном глазу. А ведь я слышала почти всю эту историю от маминых подруг.

— Это случилось, когда японцы взяли Куэйлинь, — говорит папа.

— Японцы в Куэйлине? — восклицает Гума. — Не было такого и быть не могло. Японцы никогда не брали Куэйлинь.

— Да, так писали в газетах. Но я знаю, что было на самом деле, потому что работал тогда в телеграфном агентстве. Гоминьдановцы сплошь и рядом нам указывали, о чем можно, а о чем нельзя сообщать. Но мы знали из своих источников, что японцы заняли провинцию Гуанси, мы получали сведения о том, что их войска захватили железную дорогу Ухань — Кантон и что они стремительно наступают со всех сторон, приближаясь к столице провинции. Гума удивлена:

— Если люди этого не знали, как Суюань смогла узнать о приближении японцев?

— Ее предупредил под большим секретом один гоминьдановский офицер, — объясняет папа. — Муж Суюань тоже был офицером, а все знали, что офицеров и их семьи убивают в первую очередь. Поэтому она собрала кое-какие пожитки и посреди ночи, взяв своих двух дочерей, ушла из Куэйлиня пешком.

— Как она могла бросить таких крошек! — вздыхает Гума. — Девочки-двойняшки. Нашей семье никогда не выпадала такая удача, — она зевает. —

Как их зовут?

Я внимательно прислушиваюсь. Я ведь собиралась, обращаясь к ним, говорить просто «сестра». Но теперь мне хочется знать, как звучат их имена.

— Они носят фамилию отца, Ван, — говорит папа. — А зовут их — Чан Ю и Чан Ва.

— Что это означает? — спрашиваю я.

— Ах, — папа рисует на стекле воображаемые иероглифы. — Одно имя означать Весенний Дождь, другое — Весенний Цветок, — объясняет он по-английски, — потому что они родиться весной, и, конечно, дождь сначала, цветок потом, в такой порядок девочки появиться на свет. Ну не поэт ли твоя мама?

Я киваю и вижу, что Гума тоже кивает, но кивнув, больше не поднимает головы. Она глубоко и шумно дышит. Гума заснула.

— А что означает мамино имя? — шепотом спрашиваю я.

— Суюань, — говорит папа, и опять рисует невидимые иероглифы на оконном стекле. — То, как она писать это по-китайски, означать Затаенное Желание. Очень красивое имя, не так простое, как название цветка. Видишь первый иероглиф, что-то вроде Навсегда Никогда Незабываемый. Но можно написать Суюань no-другой. Звучать одинаково, но значение противоположный. — Его палец вычерчивает другой иероглиф. — Первая часть выглядеть так же: Навсегда Никогда Незабываемый. Но если последняя часть добавлять к первая, все вместе значить Долго Вынашиваемый Обида. Когда твоя мама сердиться на меня, я сказать, что ее имя должно быть Обида. — Папа смотрит на меня со слезами на глазах.

— Видишь, я тоже не дурак, да?

Я киваю, пытаясь придумать, чем бы его утешить.

— А что означает мое имя, — спрашиваю я, — что значит Цзиньмэй?

— Твое имя тоже особенный, — говорит он. Интересно, есть ли хоть одно китайское имя, которое не было бы особенным. — «Цзинь» как что-то превосходный, цзинь. Не просто хороший, а чистый, отборный, самого лучшего качества. Цзиньэто то, что оставаться, когда ты удалять примеси от золото, или рис, или соль. Просто самая суть. А «мэй» — это обычный мэй, как в мэймэй, «младшая сестренка».

Я думаю о том, что он сказал. Заветное мамино желание. Я, младшая дочь, которая должна была вобрать в себя все самые лучшие качества своих старших сестер. Опять я испытываю знакомую боль при мысли о том, как сильно должна была быть разочарована мама. Крошечная Гума неожиданно вздрагивает, ее голова, дернувшись, откидывается назад, а рот открывается. Как бы в ответ на мой вопрос, она что-то бормочет во сне, поудобнее устраиваясь в кресле.

— Почему же она бросила детей на дороге? — Мне необходимо это знать, потому что сейчас я тоже чувствую себя покинутой.

— Долгое время меня тоже удивлять, — говорит папа. — Но потом я читать письмо ее дочерей из Шанхай недавно и говорить с тетей Линьдо и остальные. И теперь я знать. Никакой позор в том, что она сделать. Совсем нет.

— Что же произошло?

— Твоя мама бежать из… — начинает папа.

— Нет-нет, говори по-китайски, — перебиваю я его. — Правда. Я все пойму.

И он начинает говорить, по-прежнему стоя у окна и глядя в ночь.

Бежав из Куэйлиня, твоя мама шла несколько дней, надеясь отыскать главную дорогу. Она думала, что там скорее остановит попутный грузовик или повозку, чтобы добраться до Чункина, где находился ее муж.

Она зашила в подкладку деньги и драгоценности, которых, как ей казалось, должно было бы хватить, чтобы расплачиваться за попутки. Если повезет, думала она, то даже не придется продавать тяжелый золотой браслет и нефритовое кольцо. Эти вещи достались ей от ее матери, твоей бабушки.

Но настал уже третий день, а платить ни за что не пришлось. Дороги были забиты людьми, и все беженцы бросались к проезжающим машинам и умоляли каждую взять именно их. Но грузовики проносились мимо, боясь остановиться. Поэтому твоя мама никаких попуток не нашла, зато у нее появились первые признаки дизентерии.

Ее плечи болели от тяжелой ноши, а на ладонях вздулись пузыри от двух кожаных чемоданов. Потом пузыри лопнули и начали кровоточить. Спустя какое-то время она бросила чемоданы, оставив только еду и что-то из одежды. А потом бросила и сумки с мукой и рисом и прошла так еще много миль. Она шла и пела песни своим малышкам, пока ее рассудок не помутился от боли в животе и жара.