Рассказ слепого - Танидзаки Дзюнъитиро. Страница 20

– Открой-ка все окна, Бунка! – были первые слова князя; он приказал открыть все окна со всех четырех сторон. – А-а, какой приятный ветерок! – опускаясь на циновку, сказал он и торжественным, строгим топом произнес: – А теперь обменяемся прощальными чарками только своей семьей, между родными! – И предложил Бункасаю разлить и поднести чарки с сакэ. – Госпожа Оo-Ити! – обратился он к жене, когда обмен чарками был закончен. – Я благодарен тебе за сердечную доброту, с которой ты относилась ко мне все это время. Если бы я предвидел, как обернется моя судьба, я не должен был затевать свадьбу с тобой минувшей осенью. Но теперь поздно об этом толковать. Я всегда считал, что супруги не должны разлучаться, но сейчас, рассудив хорошенько, думаю по-другому. Ты – сестра моего покойного господина и, кроме того, вот эти сидящие здесь девицы – дочери покойного князя Нагамасы. Долг повелевает мне спасти вас. Подлинный самурай, готовясь к смерти, не обязан тащить за собой на тот свет жену и детей. Если я убью тебя здесь, люди, пожалуй, скажут, что в припадке гордыни Кацуиэ забыл заповедь долга и сострадания. Постарайся же понять мои доводы и покинь этот замок! Возможно, мои слова покажутся тебе неожиданными, но я все хорошо обдумал, прежде чем сказать их тебе! – Вот какие речи я вдруг услышал…

Можно не сомневаться, что сердце говорившего разрывалось от боли, но голос звучал твердо, без малейших признаков дрожи, он говорил спокойно, без запинки, без пауз, – да, не зря считался он сильным духом, мужественным воином! Недаром сказано, что истинному самураю ведомо сострадание!

«О, я, недостойный! – думал я, заливаясь благодарными слезами, – а я-то роптал на него, не доверяя его великодушию! Это потому, что не у него, а у меня низменная натура!» В это время послышался голос госпожи:

– В такую минуту вы обращаетесь ко мне с такими речами! – рыдания помешали ей продолжать. – Даже при жизни брата я всегда считала себя принадлежащей к семейству мужа, а не к семейству Ода, – продолжала она некоторое время спустя. – А теперь, когда я больше не могу полагаться на помощь брата, если вы покинете меня, куда мне идти? По горькому опыту знаю, что остаться в живых означало бы для меня стать беззащитной перед унижением, а это для меня хуже смерти. Вот почему с первого дня, как я стала вашей женой, я твердо решила – на сей раз я больше не допущу, чтобы меня разлучили с мужем. Наша брачная жизнь длилась недолго, всего полгода, но если вы позволите мне, как вашей жене, умереть вместе с вами, полгода или целая жизнь – разница не имеет значения… Больно слышать, как вы говорите мне: «Уходи!» Не требуйте этого от меня, прошу вас! – Слова долетали до меня прерывисто и невнятно, как будто она прижимала к лицу рукав, чтобы скрыть слезы.

– Но разве тебе не жаль дочерей? – сказал князь. – Если они умрут, род Асаи прервется… Это нарушение долга по отношению к покойному князю Асаи!

– Как вы заботитесь об Асаи! – воскликнула госпожа и, заплакав еще громче, сказала: – Я останусь с вами, но воспользуюсь вашей добротой, чтобы эти дети смогли молиться за упокой своего отца, а также и за мою душу после моей кончины… – Но тут О-Чиа-Чиа закричала:

– Нет, нет, мама, я тоже останусь здесь!

– Я тоже! Я тоже! – закричали обе младшие барышни, с обеих сторон прильнув к матери, и все четверо залились слезами.

В минувшие годы, когда пал замок Одани, ее дочери были еще малыми детьми, не понимали трагедии, выпавшей на их долю, но теперь даже самой младшей, госпоже Кого, исполнилось уже больше десяти лет, и не было никакой возможности как-нибудь успокоить или утешить их. Госпожа была так потрясена при виде слез своих девочек, что при всей своей твердости духа была не в силах сдержать рыдания. За все годы ни разу не случалось мне слышать, чтобы она так убивалась. «Чем же все это кончится?» – думал я, но тут вмешался господин Бункасай.

– Ну, ну, барышни, вы плохо себя ведете! Вы мешаете вашей матери выполнить свой долг! – сурово прикрикнул он и, протиснувшись между девочками и госпожой, пытался силой оттащить их от матери.

Я понял, что медлить больше нельзя. Вытащив пучок из вороха соломы, приготовленного под лестницей, я поднес к нему пламя светильника. К этому времени на четвертом ярусе башни находились только фрейлины госпожи; одетые в ритуальные одеяния, они были всецело поглощены молитвами к Будде, так что никто не заметил моего поступка. Пользуясь этим, я подносил светильник к лежавшим повсюду связкам соломы, поджигал все подряд – бумажные оконные ставни, рамы, перегородки, разбрасывал горящие пучки сена…

– Пожар! Горим! – закричал я, сам едва не задыхаясь в дыму.

Солома оказалась сухой на славу, к тому же наверху, в пятом ярусе, окна были распахнуты настежь и ветер взметнулся снизу, как по трубе. Послышался громкий зловещий треск горящего дерева; вопли и стоны перепуганных женщин, метавшихся в поисках спасения, смешались со свирепым свистом разгорающегося пламени. Внезапно большая группа мужчин, с криком: «Измена! Наш господин в опасности! Берегитесь изменников!» – взбежала сквозь дым вверх по лестнице, и я очутился в гуще беспорядочной схватки между защитниками замка и людьми Тёрокэна. Меня толкали из стороны в сторону, полыхавший жаром ветер то и дело осыпал меня жгучими искрами, трудно было дышать. «Раз все равно умирать, умру вместе с госпожой, когда огонь пожрет нас…» – решил я, очутившись в этом аду Раскаленном, но только начал было пробираться к лестнице, ведущей наверх, как кто-то – я так и не узнал, кто, – крикнул мне: «Яити! Вынеси вниз эту госпожу!» – и посадил мне на спину юную девушку.

– Госпожа О-Чиа-Чиа! – воскликнул я, мгновенно узнав ее. – Что с вашей матерью? – я непрерывно окликал ее, звал по имени, но она не отвечала и, казалось, потеряла сознание в крутящихся клубах дыма. Но почему этот самурай доверил ее мне, слепому? Наверное, решил до конца выполнить долг верности и умереть здесь вместе со своим господином… Я тоже чувствовал, что должен до конца оставаться с госпожой, а не бежать прочь. Но как будет гневаться мать, если я не спасу ее дочь!.. «Куда ты дел мое драгоценное дитя, Яити?» – упрекнет она меня на том свете, и мне нечего будет сказать в свое оправдание… И еще мне почудился перст судьбы в том, что её вот так, неожиданно, посадили ко мне на спину… Но сильнее всех этих мыслей было какое-то странное, сладкое чувство близости, охватившее меня в тот момент, когда обеими руками я подхватил госпожу О-Чачу, бессильно приникшую к моей спине. Её юная прелесть живо напомнила мне тело ее матери в молодости, каким я ощущал его когда-то под моими руками, и меня охватило давно забытое, удивительно теплое чувство. Как могло такое прийти мне в голову в миг, когда малейшее промедление грозило опасностью сгореть заживо? Поистине, причудливые мысли приходят в голову человеку в самые неподходящие мгновения! Стыдно сказать, но мне вдруг вспомнилось, как меня впервые призвали к госпоже Оo-Ити, когда я только начал службу в замке Одани, – ее руки и ноги были тогда точь-в-точь такими же полными и упругими… Да, как ни прекрасна была моя госпожа, ее тоже не пощадило время… Я вдруг осознал это, и дорогие воспоминания воскресли в памяти одно за другим, как разматывается клубок ниток… Но не только воспоминания – ощутив нежную тяжесть тела госпожи О-Чачи, мне вдруг почудилось, будто ко мне самому каким-то необъяснимым образом тоже вернулась молодость. Я вдруг подумал, что служить этой юной госпоже будет совершенно то же, что служить госпоже Оo-Ити, и при этой мысли во мне снова вспыхнула жажда жизни, как ни низко это было с моей стороны…