Молот и наковальня - Тертлдав Гарри Норман. Страница 89

– Ах парень, парень, – сказал старший Маниакис исполненным глубокой горечи голосом. – Ведь твоя мать тоже умерла родами. Вот уж никогда не думал, что тебя постигнет такая же беда.

– А я боялся именно этого, – глухо сказал Маниакис. – Сразу же после первых родов повитуха предостерегала ее, да и меня тоже от соблазна завести второго ребенка. Я был согласен, чтобы после меня трон наследовал мой брат, кузен или племянник, но жена настояла на своем желании предпринять еще одну попытку дать империи наследника. И ее попытка удалась. Но какой ценой…

В коридор вышли Курикий с Февронией. Узкое, худое лицо казначея осунулось. Феврония также выглядела изможденной и напуганной; ее волосы растрепались. Курикий, заикаясь, с трудом выдавил из себя:

– Умоляю тебя, величайший, скажи мне, что я ошибся, что я неверно истолковал слова, сказанные тобой твоему отцу!

Маниакис вполне понимал чувства, испытываемые тестем.

– Взгляни-ка лучше на своего внука, – сказал он, передавая Ликария Курикию с рук на руки. Ловкость, с какой казначей подхватил сверток, говорила о большом опыте в обращении с детьми, опыте, который не забывается. – Больше всего на свете, – продолжил Автократор, – я хотел бы сейчас сказать тебя, высокочтимый Курикий, и твоей жене, что вы не правильно истолковали мои слова. К несчастью.., к несчастью, вы поняли их верно. Нифона, ваша дочь и моя жена… – Он замолчал, уставившись в пол. Мозаичные узоры расплывались, теряя очертания по мере того, как его глаза вновь наполнялись слезами.

Феврония запричитала. Курикий свободной рукой обнял жену. Она уткнулась лицом в его плечо и разразилась такими рыданиями, словно ее душа должна навек спуститься в ледяную преисподнюю к Скотосу.

– Я разделяю твою скорбь, величайший, – промолвил неслышно подошедший Камеас. – Позволь мне отдать необходимые распоряжения относительно надлежащего ухода за твоим наследником, – постельничий помедлил, – а также, с твоего разрешения, начать подготовку к погребальному обряду. На дворе по-прежнему стоят холода, поэтому нет такой срочности, как в летнюю жару; тем не менее…

Феврония разрыдалась еще сильнее. Курикий, услыхав не слишком тактичные речи постельничего, вскинулся было, но вновь обмяк и лишь кивнул Камеасу. Маниакис тоже кивнул.

Я должен продолжать свой путь, напомнил он себе и усомнился, способен ли он теперь на это.

Все, так или иначе связанное с двором императора, неизбежно несло на себе нелегкий груз освященных веками церемоний. Похороны не составляли исключения. Каменный саркофаг, где теперь покоилась Нифона, был украшен барельефами, изображавшими различные сцены, происходящие на мосте-чистилище, узком переходе над пропастью, по которому проходили души умерших. Те, кто при жизни нарушал законы, установленные Фосом, после смерти падал с этого моста; их хватали демоны и уносили вниз, в ледяную преисподнюю к Скотосу. Последний барельеф представлял собой изображение крылатой души самой Нифоны, устремляющейся с моста прямо вверх, дабы слиться с вечным светом Фоса.

Усопших Автократоров, а также их ближайших родственников, по давней традиции, хоронили под плитами храма, располагавшегося в западной части Видесса, неподалеку от площади Быка, древнейшего скотного рынка столицы. Сам храм, посвященный памяти Фраватия, экуменического патриарха, жившего задолго до великого Автократора Ставракия, тоже был очень древним, хотя и не столь древним, как площадь Быка.

Камеас приготовил для Автократора мантию из черного шелка, расшитого серебряными нитями. Раньше она никогда не попадалась Маниакису на глаза; во всяком случае, в гардеробе, примыкавшем к императорской спальне, он ничего подобного не видел. От мантии исходил сильный запах камфары; ее складки казались такими жесткими, словно она была отлита из металла, а не сшита из ткани.

– Будь поосторожней с этой вещью, величайший, – попросил Камеас. – Материя сделалась такой ломкой…

– Постараюсь, – ответил Маниакис. – Но все же скажи, как давно она сшита?

Постельничий пожал плечами, отчего задрожали его многочисленные подбородки.

– Прошу прощения, величайший, но я не могу ответить. Мой предшественник, достопочтеннейший Исос, тоже не знал. Но он как-то заметил, что это было неизвестно и его предшественнику. Я даже не могу сказать, как давно утрачен ответ на подобный вопрос. Может, во времена предшественника Исоса, а может, гораздо раньше.

Маниакис пощупал шелк пальцами. Похоже, мантия была уже далеко не новой даже во времена его деда, но проверить это теперь не представлялось возможным. Помимо мантии Камеас принес еще и черные кожаные чехлы для сапог. Прорезанные в чехлах узкие щели открывали взгляду алые полоски, напоминавшие окружающим, что, несмотря на траур, перед ними Автократор. Оглядев себя со всех сторон, Маниакис был вынужден признать, что являет собой поистине печальное зрелище.

Остальные участники траурной процессии: Курикий с Февронией, старший Маниакис, Парсманий, Регорий, Лиция и Симватий – были в однотонных черных одеждах. Лошади, которым предстояло влечь через город катафалк с установленным на нем саркофагом, тоже были черны как смоль. Впрочем, Маниакису было известно, что накануне конюхи в имперских конюшнях тщательно закрашивали белое пятно на красавце-кореннике.

Почетный эскорт, сопровождавший катафалк, нарядился в длинные черные плащи; с копий стражников свисали черные ленты. Даже балдахин, который обычно несли перед Автократором, когда он официально появлялся перед народом, и тот сегодня был абсолютно черным.

Когда похоронная процессия приблизилась к площади Ладоней, вся площадь была забита людьми так, что яблоку негде упасть. Столичные жители обожали зрелища, даже самые печальные. Некоторые, в знак сочувствия своему Автократору, облачились в черное, на других красовались лучшие праздничные одежды – с их точки зрения предстоящий спектакль ничем не отличался от любого другого.

На краю площади процессию ожидал экуменический патриарх Агатий, одетый в свои обычные голубую мантию, расшитую золотом, жемчугом и драгоценными камнями, и голубые сапоги. Лицо патриарха, когда он распростерся перед Автократором, хранило сумрачное выражение.

– Величайший, – произнес он, – прими мои глубочайшие соболезнования по случаю постигшей тебя утраты.

– Благодарю, святейший, – Ответил Маниакис. – Но прошу тебя, помоги мне покончить со всем этим поскорее.

Он пожалел о своих словах, едва они сорвались с его губ. Агатий выглядел явно шокированным, хотя Маниакис имел в виду всего лишь желание поскорее закончить официальную церемонию, чтобы иметь возможность предаться дома обычной человеческой скорби. Но любое неосторожное высказывание Автократора всегда может быть превратно истолковано, и Маниакис понимал, что своими словами создал почву для подобных толкований.

Агатий молча повернулся и поспешил занять место во главе процессии.

– Видессийцы! – разнесся над площадью Ладоней его зычный голос. – Отойдите в сторону! Освободите проход, по которому отправится в свой последний путь Нифона, императрица Видессии, чьей душе суждено купаться в вечном свете лучезарного Фоса!

– Да будет так! – раздался в ответ нестройный хор голосов.

Шум то стихал, то вновь усиливался, подобно морскому прибою. Люди изо всех сил старались очистить место, по которому предстояло проследовать траурной процессии. Когда это не получалось, стражникам приходилось оттеснять толпу древками своих копий.

Даже когда толпа наконец расступилась, чтобы пропустить процессию, кое-кто проталкивался поближе, стараясь сказать несколько слов утешения Маниакису и его семье, а некоторые протискивались еще ближе, желая бросить последний взгляд на бледное чело покоившейся в саркофаге Нифоны.

– Слава Господу нашему, по крайней мере, она знала, что родила наследника, – сказал один из пробившихся к саркофагу мужчин. Маниакис кивнул, хотя был уверен: Нифоне не выпало даже этой малости.

Он заметил также людей, заранее взявшихся за нижние края туник, готовясь использовать свое одеяние, чтобы вовремя подхватить дары, которые, по их мнению, должен был щедро разбрасывать Автократор. Подобная мысль, учитывая характер сегодняшней процессии, просто не пришла ему на ум. Маниакис покачал головой, в очередной раз поразившись причудливости людских настроений, о которой он даже не подозревал, пока не стал императором.