Око за око. Страница 116

— Раньше меня это тоже беспокоило, — ответил Ягер. — Да и сейчас беспокоит, но уже не так сильно. Если слишком часто что-то делаешь, перестаешь задумываться. — Он тряхнул головой. — Точно так же бывает, когда убиваешь людей, понимаешь?

Скорцени кивнул.

— Да, мне твои рассуждения нравятся. Ты прав, конечно же, прав.

Ягер осторожно продолжал:

— Тебе не кажется, что к евреям это тоже относится? Чем больше ты убиваешь, тем легче тебе в следующий раз.

Вокруг не было никого, лишь раскидистый дуб да резвые птицы. Если нельзя сказать о том, что думаешь, хотя бы здесь, тогда где можно? А если ты вообще не можешь говорить о том, что думаешь, зачем жить на свете? Ты человек или безмозглая машина?

— Только вот про это — не со мной, — заявил Скорцени и тряхнул головой, словно отгонял назойливых мух. — Ты не забыл, что я сражался рядом с евреями в России? Кстати, и ты тоже, мы тогда напали на ящеров и украли у них взрывчатый металл.

— Я не забыл, — ответил Ягер. — И я не о том…

Он замолчал. Сколько пленных евреев добывают уран в Геттингене и доставляют его в замок Гогентюбинген? Много, конечно. Ягер сам не выносил им приговора, но использовал для достижения целей, которые считал важными. Он снова попытался объяснить Скорцени, что имеет в виду:

— Если у рейха грязные руки, разве могут они быть чистыми у нас?

— Не могут, — добродушно ответил Скорцени. — Война — вообще штука грязная, она пачкает все, к чему прикасается. А евреи стали ее частью. Боже праведный, Ягер, неужели ты сможешь чувствовать себя чистым после того, как мы подарим Альби нашу маленькую дозу радости и хороших новостей?

— Это совсем другое дело, — упрямо выставив вперед подбородок, заявил Ягер. — Ящеры могут отстреливаться — и стреляют даже лучше нас. Но выстраивать евреев на краю ямы, а потом расстреливать… или лагеря в Польше… Люди будут помнить об этом даже через тысячу лет.

— А кто помнит армян, которых турки убивали во время последней войны?

— спросил Скорцени. — Они умерли, и больше не о чем говорить. — Он потер руки, словно мыл их.

Однако Ягер не желал успокаиваться.

— Даже если ты и прав…

— Я совершенно прав, — перебил его Скорцени. — Кого сегодня волнует судьба карфагенян? Или, например… как они правильно называются, герр доктор, профессор археологии… альбигенцев, наверное, так? Я имею в виду жителей городка, в который мы с тобой направляемся.

— Даже если ты и прав, — повторил Ягер, — погибли не все евреи. В Польше, которую захватили ящеры, их достаточно, и они позаботятся о том, чтобы наши имена на веки вечные покрыл позор.

— Если мы победим в войне, это не будет иметь никакого значения. А если проиграем — тем более. — Скорцени встал. — Идем, мы доберемся до Альби к заходу солнца, а потом будем ждать, когда прибудут наши игрушки.

Разговор был окончен. Ягер тоже поднялся на ноги. «Ну, и чего еще ты ждал?» — спросил он у самого себя. Большинство немецких офицеров вообще отказывались обсуждать еврейскую тему. До определенной степени откровенность Скорцени — это уже шаг вперед. Но только до определенной степени. Ягер зашагал в сторону Альби.

* * * Лю Хань чувствовала себя невидимкой. Держа в руках плетеную корзинку, она могла бродить по пекинским рынкам, и никто не обращал на нее внимания. Она была всего лишь одной женщиной из тысяч, может быть, миллионов. Никто ее не замечал — так не замечают блоху среди множества других, поселившихся на спине собаки.

— Представь себе, что ты блоха, — учил ее Нье Хо-Т'инг. — Ты крошечное существо, но твой укус может оказаться очень чувствительным.

Лю Хань до смерти надоело играть роль блохи. И быть невидимкой. Она всю жизнь провела в тени. Ей хотелось сделать что-нибудь замечательное и храброе, что-нибудь такое, чтобы чешуйчатые дьяволы пожалели о том, что заставляли ее страдать. Разумеется, когда она была у них в руках, они заставили ее выйти из тени.

Она молила Будду и всех остальных богов и духов, готовых ее услышать, чтобы они оберегли ее от такого опыта в будущем.

— Бок чои, очень свежие, — крикнул ей торговец прямо в ухо.

Другие предлагали ячмень, рис, просо, пшеницу, птицу, свинину, специи

— все, что только можно себе представить.

На другом рынке, где она побывала чуть раньше, продавали консервы: кое-что китайского производства, другие от иностранных дьяволов. Лю Хань затошнило, когда она представила себе, какая там еда. Маленькие чешуйчатые дьяволы кормили ее этой гадостью, когда держали в плену на своем самолете, который никогда не садится на землю. Стоит ей съесть хотя бы кусочек, она вспомнит о времени, которое мечтает забыть. Правда, там был Бобби Фьоре, который подарил ей ребенка, но чешуйчатые дьяволы отняли у нее дочь, а Бобби Фьоре убили.

Впрочем, она на некоторое время задержалась около продавца консервов, которые были редкостью в Пекине, в особенности те, что делали иностранные дьяволы. Продавец, наверное, имел связи с чешуйчатыми дьяволами, раз мог похвастаться таким невероятным ассортиментом. Может быть, кто-нибудь из них подойдет к его прилавку, и тогда ей удастся подслушать их разговор. Нье Хо-Т'инг рассказал ей, что точно так же использовал Бобби Фьоре в Шанхае: язык чешуйчатых дьяволов понимали далеко не все, и такие люди очень ценились.

Однако продавец, хоть и был в услужении у ящеров, оказался далеко не дураком.

— Эй, женщина! — крикнул он, обращаясь к Лю Хань. — Ты покупаешь что-нибудь или решила за мной шпионить?

— Я просто хочу немного отдохнуть, господин, — жалобно пролепетала Лю Хань. — Я не могу покупать ваши замечательные консервы, они слишком дорогие для меня. — Она не кривила душой, цены на консервы были запредельные, и Лю Хань совершенно спокойно добавила: — К сожалению.

Впрочем, ее объяснения не успокоили торговца, и он рявкнул, показав ей кулак:

— Иди, отдыхай в другое место. Я думаю, ты врешь. Если я еще раз тебя здесь увижу, я напущу на тебя полицию.

Значит, и правда он состоит на службе у чешуйчатых дьяволов. Пекинская полиция, как и полиция остальных китайских городов, полностью и безоговорочно подчинялась ящерам.