Ночь чудес - Тимм Уве. Страница 13

— Не, не пойдет. Мебель возить не нанимался.

— Разве нельзя поставить коробку в багажник?

— Как же, поставишь ее! Не закроется. Тут грузовик нужен.

Я пообещал десятку сверху, если он довезет меня на Мейнекенштрассе, что поблизости от Курфюрстендамм. Шофер почесал в затылке:

— Ну ладно уж.

Я поднял короб, и тут он вырвал его у меня из рук:

— Погодь! Так не влезет! — Он открыл короб и стал кидать в багажник папки, конверты с диапозитивами, книги, перевязанные бечевкой пачки бумаг. — Это чё? — Он, послюнив палец, пролистал страницы толстого свитка. — Небось секретно, а? — Выудил фотокопию какого-то документа. — Ага, формулы, что ль?

— Вероятно, формула генетической структуры картофеля. Поаккукратнее, пожалуйста, это ценные материалы.

— Та-а-к! Ну все продают подчистую! — Он окончательно утвердился в своих подозрениях. — Просто распродажа у нас, полная распродажа, тьфу, чтоб тебе! — Он яростно сплющил пустой короб и зашвырнул в багажник, захлопнул крышку и, не переставая злобно ругаться, обошел машину и сел за руль. — Куда?

— Мейнекенштрассе.

— Мой рабочий день кончился.

— Но вы же остановились. — Я вымученно улыбнулся, глядя на него в зеркало.

— А почем я знал, что у вас тут столько барахла! Да еще ехать в черт-те какую даль.

— Обычно таксисты довольны, если ехать далеко.

— Но не после рабочего дня!

— Это ваша собственная машина? — Я решил чем-нибудь отвлечь его.

— Собственная? Да откуда мне взять шестьдесят тыщ, откуда? И чё вы все шею чешете, вшей, что ли, набрались?

— Нет-нет, просто я только что постригся.

Он закурил сигарету, не спросив разрешения, гнусную, вонючую «Каро». Те самые «Каро», которые в народе прозвали «Отрыжка Сталина».

— Все, что ни подвернется, ну все на Запад тянут, понаедут сюда, нахапают…

— Видите ли…

— Да видели, навидались!

— Дайте мне договорить…

— Вы вот чего, — сказал он. — Вы тут меня не учите, а то выйти придется!

— Прекрасно. Я выхожу.

Он не затормозил. Должно быть, на такой поворот дела не рассчитывал. Посмотрел в зеркало, потом несколько раз обернулся назад.

— Тормозну, где мне надо и где разрешается. Понятно? — Он весь побагровел, нет, полиловел. — Понятно?!

— Остановите машину! Немедленно!

— Помалкивайте, понятно? Нечего тут рот разевать! Умный какой нашелся!

Окно в окно с нами шел «фольксваген», сидевшее в нем семейство таращилось на нас. Таксист погрозил им кулаком.

На светофоре вспыхнул красный.

— Сию минуту остановите, вы, фашист за баранкой!

— Ну все, хватит! — заорал он и ударил по тормозам с такой силой, что меня бросило вперед. Вильнув вправо, он выскочил из машины — с необычайной ловкостью, при таком-то брюхе! — рванул дверцу с моей стороны и гаркнул: — Вылазь, живо!

За спиной разом грянули гудки, с бешеной, лютой злобой. Я вышел, протянул руку к багажнику.

— А ну, лапы прочь! Здесь я хозяин! — снова разразилось бранью синештанное хамло. Рывком подняв крышку багажника, шофер вышвырнул на мостовую короб, за ним на асфальт полетели папки, книги, дискеты, слайды.

— Я буду жаловаться!

— Да пошел ты! Вали давай, да подальше! Понял? И чтоб духу твоего тут не было! — Он с размаху плюхнулся на водительское сиденье, но не уезжал.

Сзади медленно подъехала машина, раздался долгий гудок, и я получил удар бампером под колени. Да-да, подумал я, рабочий день кончился, труженики спешат домой. Ну и черт с ними! Присев на корточки, стал собирать, сгребать в кучу бумаги, книги, карточки, заталкивать их в короб. Со всех сторон летели гудки, водители крыли меня последними словами. На тротуаре какая-то мамаша учила ребенка уму-разуму — затрещинами. Эта сцена имела отношение к моей ситуации, но какое, я не мог сообразить.

Такси наконец уехало. Номер B-St 345. Я поискал ручку, не нашел и постарался запомнить номер. Поволок короб на тротуар, и тут машины тронулись, и колеса покатили прямо по карточкам, листкам, книгам, фотографиям. Потом на светофоре опять зажегся красный, и я бросился к водителю того «фольксвагена», спросил, не согласится ли он быть моим свидетелем?

— Нет уж, меня в такие дела не вмешивайте. — И быстренько поднял окно.

Как только зажигался красный, я подбирал бумаги, снимки и книги, на зеленый отбегал на тротуар. За спиной пронзительно визжали покрышки.

Подошел старичок, помог собрать то, что я покидал на тротуар. Два листка, улетевшие на другую сторону улицы, принесла молодая женщина.

— Маленько запачкались. — Она вытерла их бумажным носовым платком.

— Спасибо! Спасибо! — Я стоял на краю тротуара рядом со своим коробом, держа в руках «Хронику мира» Шеделя и первое описание картофеля, составленное Баухином, — «Фитофинакс», издание 1596 года, уникальную книгу, библиографическую редкость. Теперь у нее оторван корешок. Я раскрыл книгу. Баухин — о нем я узнал два дня назад — первым из ученых отнес картофель к семейству пасленовых, роду solacea, что значит «тенелюбивые». Я положил инкунабулу в короб, с тоской подумал о своем письменном столе, о тихом мюнхенском кабинете и проклял тот час, когда согласился написать какой-то очерк о картошке, оторвавшись ради чертова корнеплода от своей работы. Нет чтобы сидеть дома и писать историю, начало которой я, никаких сомнений, давно уже нашел бы, так вот стою тут в восточном районе Берлина, как идиот, и вообще, сам влип в совершенно безумную историю. Попытался остановить такси. Напрасный труд! Таксисты будто сговорились не брать меня. Махал рукой — машины ехали мимо, водители, едва взглянув в мою сторону, гнали дальше.

И вдруг одна остановилась — не такси. Водитель высунулся и спросил:

— Почем блок?

— Какой блок?

— Сигареты у вас какой марки? — Он указал на короб.

— Это не сигареты. В коробке картофельный архив.

Водитель сердито тряхнул головой, покрутил пальцем у виска и отъехал. А я немного отошел в сторону, как будто это не мой короб. И опять помахал такси. Неужели остановилось? Водитель-португалец поставил короб в багажник и всю дорогу меня успокаивал:

— Разные есть люди, везде. Всех сортов люди. Приветливые и сумрачные.

Удивительное слово нашел! И в устах португальца, произнесшего его со своей родной интонацией, мягко и нежно, оно прозвучало совсем не сумрачно.

— Вы знаете Фернандо Песоа? — спросил я.

— Конечно! Как не знать, уважаемый.

— Вчера, как раз перед отлетом в Берлин я читал его «Книгу беспокойства». И знаете, запомнился стих: «Чудесный день вдруг раскололся, словно вскрик».

— Я этих стихов не помню, — сказал таксист. — Но можно перевести обратно на португальский: «Е subito, como um grito, um formidavel die estilhacou-se».

И в этой мягкой мелодичной строчке расцвел близ бесприютной Александерплац алый цветок гибискуса.

Глава 6

ТЕНЕЛЮБИВЫЕ

Приезжая в Берлин, я всегда останавливаюсь в пансионе «Император». Это квартира из двенадцати комнат, в старом доме, со скрипучим паркетом. В комнатах, коридоре, столовой и холле на стенах висят картины и рисунки современных художников, на некоторых есть дарственные надписи автора, а еще тут красуются нотные листки — автографы Штокхаузена [7] и американских джазменов. Наверное, в таких же пансионах, фантазирую я иногда, в тридцатых годах останавливались Ишервуд, Оден и Спендер [8]. И на душе светлеет.

Хозяйка сидела за своим письменным столом, рядом, положив морду на лапы, с выражением глубокого страдания в глазах, лежал ее песик.

— Что с ним такое?

— Ужасная ночь! Вчера вечером грыз косточку и сломал коренной зуб. Сейчас к ветеринару пойдем. Коронку поставим. — Она покосилась на мой короб. — У «Альди» отоварились?

— Нет. Это картофельный архив.

Хозяйка знает меня не один год, знает и то, что у меня достаточно странных знакомств, знает и о моих, порой весьма оригинальных занятиях, связанных со сбором различных материалов. Ее деликатность можно ставить в пример другим. Вот и сейчас она не позволила себе никаких любопытных расспросов. Но едва я повернулся к дверям, она воскликнула: