Частная жизнь Сергея Есенина - Ткаченко Владимир Герасимович. Страница 33

В последний год жизни были у Есенина и поездки в его родную деревню. Приехав к родным в мае 1924 года, поэт не застал отцовского дома: он сгорел во время большого пожара в августе 1922 года, когда Есенин был за границей. На огороде соорудили небольшую хибару, в которой жили, пока строился новый дом. Разместиться в ней вчетвером с родителями и сестрой было трудно — спать Есенин отправлялся в ригу или в амбар. Работать же приходилось в хибаре, так как в дворовых постройках, на сене или среди хозяйственной утвари, нельзя было ни зажечь лампу, ни курить. Но Сергея это не смущало; он был счастлив, что находится дома, среди своих.

— Сергей был общительным и ласковым, — сообщает сестра Есенина — А. Есенина. — Приезжая в деревню, он собирал соседей, подолгу беседовал с ними, шутил. Любил он поболтать и с нищими, и с калеками, и со всяким другим прохожим людом. Он говорил не раз, что встречи дают ему как поэту очень много: в беседах он черпает новые слова, новые образы, познает подлинную народную речь.

Сила Есенина в том, что интимнейший уголок своего внутреннего мира он смог выразить а словах обыденных, неброских, но пронизанных истинным трепетом души и потому безраздельно покоряющих читательское сердце. Вспомним его “Письмо матери”, ласковое и умиротворенное, полное горького сознания вины перед матерью и надежды на щедрость материнского сердца:

— В стихах моих, — предупреждал Есенин, — читатель должен главным образом обращать внимание на лирическое чувствование и ту образность, которая указала путь многим и многим молодым поэтам и беллетристам. Этот образный строй, — продолжал Есенин, — живет во мне органически так же, как мои страсти и чувства.

ОТНОШЕНИЯ С РОДНЫМИ

23 декабря 1925 года, перед роковой поездкой в Ленинград, Есенин разговаривал с писателем Александром Тарасовым-Родионовым. Жаловался, что у него совсем нет близких людей, ругал свою сестру “Катьку” за то, что она требует, чтобы брат помогал ее мужу Василию Наседкину в его литературной карьере:

— Я прогнал ее с глаз долой и больше знать о ней не хочу. Такая же она, как и все остальные. Такая же, как и мать с отцом. Ты думаешь, они меня любят? Они меня понимают? Ценят мои стихи? О, да, все они ценят и жадно ценят, почем мне платят за строчку. Я для них неожиданная радость: дойная коровенка, которая сама себя кормит и ухода не требует и которую можно доить вовсю. О, если бы ты знал, какая это жадная и тупая пакость, крестьяне. Вот видишь: поддержки в семье я не встречу. Друзья — свора завистников или куча вредного дурачья: я не могу здесь работать. Меня все раздражает.

Есенин был возбужден, пьяноват, но, как говорится, что у трезвого — на уме, то у пьяного — на языке.

Тарасов-Родионов посоветовал ему ехать в деревню…

— О, нет, только не в деревню, — и в глазах Есенина метнулись искорки страха. — В деревне, кацо, мне все бы напоминало то, что мне омерзительно опротивело. О, если бы ты только знал, какая это дикая и тупая, чисто звериная гадость, эти крестьяне. Из-за медного семишника они готовы глотку перервать друг другу. О, как прав Ленин, когда он всю эту жадную мужичью мразь согнул в бараний рог.

Его собеседник возразил:

— Ну, братец мой, Ленин не особенно-то был сторонником того, чтобы гнуть крестьян в бараний рог, и вообще, ты зря перегибаешь палку.

Раздраженный и усталый Есенин не стал спорить:

— Ну, коль не Ленин, то — Троцкий.

Очень раздражало Есенина, когда в Москву из деревни приезжал отец, жаловался на то, что из-за дождей сгнило сено, что не уродилась картошка. Сын слушал отцовские жалобы и поправлял отца, мол, во время сенокоса стояла солнечная погода, негодовал на то, что у всех на Рязанщине картошка родится, а у отца недород.

— Я для вас — мошна. Вот помру — и не по мне заплачете, а по мошне…

Однажды вытащил из-под подушки книгу и вслух прочитал о каком-то барышнике, который попал под поезд. Его несут на операционный стол, а он все волнуется: где сапог с отрезанной ногой, там, в сапоге, у него ассигнация… Укоряюще смотрит на отца, потом дает ему денег и выпроваживает в деревню. Да, бывало и так. И об этом лучше, чем все мемуаристы, написал сам Есенин в 1924 году.

Конечно, столик стал “угрюмым” лишь потому, что полученное письмо повергло его в угрюмое состояние:

Мать укоряет сына за то, что он “свою жену легко отдал другому”, жалуется на несбывшиеся надежды: “…У отца была напрасной мысль, чтоб за стихи ты денег брал побольше”, сетует, что у них “нет лошади”, и что самое обидное — ей не нравится, что ее сын — поэт, а ведь мог бы занимать “пост председателя в волисполкоме”…

Можно себе представить отчаяние и ярость Есенина, получившего такое письмо! Ведь еще несколько лет тому назад он, обращаясь к матери, звенел, восторгался, торжествовал:

Он знал: отцу и матери “наплевать на все мои стихи”, отчаивался: “О, если б вы понимали, что сын ваш в России самый лучший поэт”, и все же надеялся, что они в роковую минуту защитят сына от его врагов и ненавистников: “Они бы вилами пришли вас заколоть за каждый крик ваш, брошенный в меня”… И вот прошли годы, все его пророчества сбылись — он стал вопреки всем и самым лучшим и самым знаменитым поэтом России! И вдруг… мать жалеет, что ее сын не стал председателем волисполкома, ей не нравится, что он поэт.

В ответе матери он просто срывается на крик:

С.Н. Соколов вспоминал:

“Как это ни покажется сейчас странным, но так получалось, что Есенин, стихи которого уже тогда переводились на иностранные языки, в своем родном селе был как поэт малоизвестен. Все здесь смотрели на него как на односельчанина, наезжающего летом погостить из города. Нам, местным учителям, даже не пришло в голову шире познакомить константиновцев с поэзией Есенина. Ни разу не устроили мы и литературного вечера, когда он бывал в селе. Говорить об этом теперь приходится с болью, сожалением и грустью. Кто знает, может быть, видя такое “внимание” к своему творчеству со стороны нас, односельчан, Есенин временами с грустью думал о том, что