Рассказы - Токарев Максим. Страница 5

Бойцы иногда бегали домой. Это называлось самовольным оставлением. Некоторые при этом становились участниками таких приключений, что Шпаро с Конюховым и Сенкевичем отдыхают.

Один простой питерский парень, очень, кстати, мягкий и — без дураков — добрый человек, с соответствующей фамилией Келейников, служивший в дивизионе пограничных катеров мотористом, делал это несколько раз, и всегда так виртуозно и интересно, что это превратилось в интересную игру с командованием — убежит/не убежит. Его сажали на кичу — он разбирал кирпичную кладку; ссылали на островные РТП — обещая маячникам крупный улов, брал у них лодку и на одном весле, необнаруженный — знал, шельмец, когда метристы спят (а они вообще-то всегда спят), — уходил на материк; передавали с корабля на корабль в море — выжидал осмотра корабля и, незамеченный, перебирался на рыбака когда вплавь, когда по фальшборту на руках — короче, был у нас такой «неуловимый Джо».

Никто кроме замполитов его всерьез не осуждал — в Питере у него была больная мать и две сестрички, и по совести, его вообще не надо было призывать, — только где ж вы в ельцинской России совесть видели?

Парень он был здоровый, специалист нормальный — до призыва ковырял античные питерские мостовые экскаватором, не курил и ни разу не участвовал в дивизионных пьянках, и, честно говоря, судить и отправлять его в дисбат комбригу было жалко. Но поднимать часть и выслушивать окружное начальство по каждому очередному побегу ему скоро надоело.

— Вот что, — сказал мне как-то НШ, — надо Келея в Кувшинку свезти. Оттуда если и сроет, то только в Гадюкино, если не окоченеет по дороге, а из Гадюкино выбраться оч-чень непросто. Так что иди в кадры, получишь командировку. И не спорь. Шумилкин едет за пополнением в Казань, а Сотников полетит с аппаратурой в Ставрополь, — перечислив таким образом остальных штабных старлеев и дав мне понять, что я еще легко отделался, НШ нахмурился и добавил:

— Возьми у НЭМСа наручники. Пристегнул к полке — и порядок. И старшину какого-нибудь возьми с узла, так надежнее.

И держался Келейников при отбытии так, как, говорят, адмирал Колчак перед расстрелом. Достойно и просто. В Питере на вокзале только попросил меня (товарищ старший лейтенант, извините, одна просьба...) позвонить матери и сказать, что перебирается за Полярный круг.

Я, честно говоря, хотел было их с Углом (взял с собой телеграфного комода с узла, хитрого москвича Угольникова) наручниками замкнуть, но вот не решился чего-то...

— Угольников, — говорю, — на жетон, пойди с ним позвони. А если что, беги лучше с ним — и уже от его родственников позвонишь в часть, а я потом вас заберу...

Бойцы пришли в зал ожидания минуты через три. Грустные такие, молчаливые.

Еще через минуту появился патруль — каптри и два пехотных курсанта. Я по инерции встал и зачем-то козырнул.

— Тэ-экс, — сказал каптри, — чего это они у тебя гуляют, а?

— Да вот, везу вот этого к новому месту службы...

— Ага, вижу, вижу... вэче двадцать два... э... ...где это?

— Кувшинка, — говорю.

Каптри немедленно протянул мне командировку, отдал с серьезным лицом честь и, хлопнув Келея по плечу, проговорил:

— Ну, парень... Что-то сильно нехорошее ты сделал, да? Будешь теперь робинзонить на трех камнях посреди Баренцухи... наверное, ты домой бегал?

— Так точно!

— Ясно. Пиши мамке, что в космос посылают. Тайным агентом, и в новостях о тебе ни-ни. Мол, через год вернешься — напишешь еще. И это, дорогой мой, почти правда.

Когда патруль растаял в вокзальном гуле, Келей жалобно уставился на меня и в глазах у него мелькнули слезы.

— Товарищ старший лейтенант, так что, все-таки в тюрьму, да?

— Да нет, Келейников, нет... Просто там нет сухопутной дороги на материк. И холодно очень. И корабли на зимний отстой не становятся — там море не замерзает. И кругом только гарнизоны. Морячить будешь все время. До Питера далеко — и все тундра. Тундра, понимаешь? Мы едем до Мурманска, потом — вплавь...

— Но ведь там бригада такая же, как у нас?

— Почти.

— А семьи, дети там, школа?

— Так это же поселок, почта, магазин... вот только в школу детей возят, кажется, в Гадюкино. На катере.

— Каждый день?

— Да откуда я знаю? Приедем — увидишь... — Келей опустил голову.

Глубокой плацкартной ночью, проснувшись на очередной станции, я расслышал, как тихонько травят за жизнь с верхних полок пристегнутый пленник Келей и философски настроенный Угол:

— Ну офицеры там, матросы — это понятно... ну дети-то чем виноваты? И женщины? Вот меня туда как в космос... а детки-то что, что вот из них потом получится? А женщины как это выдерживают? Они что там, все как жены декабристов? Ради чего? Кто туда офицеров, как вот меня, под конвоем в цепях возит, а? Нет, Угол, я все-таки не понимаю ничегошеньки...

Несколько смущенный как своей ролью нечаянного сексота, так и совершенным отсутствием мата в разговоре двух матросов-срочников, я так и не решился себя обнаружить...

Келей попал в БЧ-5 «Алмаза» — уже довольно старенького «альбатроса» с неприлично молодой для корабля 2-го ранга кают-компанией и напряженнейшим графиком службы. Бегал он оттуда или нет, я не знаю...

А когда я и притихший Угол ехали обратно, мне случилось еще раз проснуться под стук колес кромешной карельской ночью и прислушаться к скрипам простуженного вагона. Через состав, хлопая дверями, шли два мента и решали по пути какой-то свой служебный вопрос. Когда они проходили мимо моего купе, один из них сказал:

— ...понятно, мужики, ну бабы-то причем? А дети? Да и мужики тоже какие-то тупые — сидят и ждут хорошей жизни... — потом скрип колес на стрелке и стук тамбурной двери.

Ну что ж, едем дальше.

Из одной в/ч — в другую.

Это жизнь.

Уж и не знаю, хорошая ли...