Детдом для престарелых убийц - Токмаков Владимир. Страница 2

«Вчера весь вечер перечитывал пейджер. Много думал», – вспомнил я старый анекдот о новом русском. У Банина плоское, как лужа, лицо, и в этой луже плавают два огрызка глаз рядом с тухлыми помидорами толстых губ. Хитрое лицо тувинского шамана.

За это огромное плоское лицо в школе его звали «Парус». Редкий темный ежик волос. Теперь те, кто глумился над Баниным, работают у него подсобными рабочими. Банин зла не помнит и всегда вовремя платит им гроши за тяжелую и грязную работу.

В 70-80-х годах Банин фарцевал на барахолке, кидал народ – продавал американские джинсы, упаковывая их по одной штанине в фирменные пакеты. В начале 90-х у него уже был небольшой киоск звукозаписи, в котором продавались пиратские аудиокассеты с записями зарубежных и отечественных звезд эстрады и рока.

Потом он увеличил свой капиталец на обычном человечьем дерьме, став хозяином нескольких первых кооперативных туалетов в городе. Далее – шоп-туры в Китай и Турцию. И вот вам новоиспеченный миллионер, хозяин обновленной России.

Поговаривают, что Е. Б. даже собирается баллотироваться в Государственную Думу. А если бы не этот бардак в стране – работал бы Е. Банин грузчиком на каком-нибудь арбузо-литейном заводе имени Павлика Морозова.

Обычное дело: один идет в гуру, а другой – в гору, и карма в конце концов превращается в кормушку.

– Семен, Густав Майринк про тебя знаешь что сто лет назад сказал? Вы, русские, пардон, евро-русские, как солнце – восходите на Востоке, а заходите на Западе, – торжествующе провозгласил тост М. Строчковский, когда принесли заказанное Баниным пиво.

– Да-да, искать себя нужно на том пути, на котором тебя нет, – неожиданно напомнил о себе Макс Пигмалион. «Макс уже ушел, но тело его осталось», – иронизируем мы по поводу его присутствующего отсутствия. Высокая болезнь в низкое время. Одно слово – ангел чернорабочий.

Макс называет себя неоклассиком. Абстрактное искусство, говорит он, это когда совершенно непонятно, почему синяя гусеница вылезает из красного утюга, а не наоборот.

Когда-то у него была не голова, а башня из слоновой кости.

Но рано или поздно все башни начинают течь, даже если они из слоновой кости.

В начале перестройки Пигмалион не вылезал из-за границы: бесконечные выставки, вернисажи, конференции. Это по поводу его кто-то сказал, что все новое – это хорошо забытое русское. Во Франции один сезон на него была настоящая мода. Скупали все, что выходило из-под его кисти. Потом мода прошла.

В Париже с ним случилась странная, полутаинственная история… Естественно, в ней была замешана женщина. Очаровательная женщина. Француженка русского происхождения или русская с французскими корнями, точно этого не знает, наверное, никто. Но у Макса были серьезные проблемы, в смысле с визой для путешествия во времени. У него болела голова, а потом она прошла… Потом его голова навсегда прошла мимо него.

– Макс, ты будешь оправданием нашего бездарного пребывания на этой грешной планете, – обычно говорит ему Семен при встрече. Дружески похлопывает по плечу, уверяет, что гордится дружбой с таким человеком. Но денег Максу взаймы никогда не дает.

– …Красиво, но неправда, – размешивая ложечкой кофе, говорит кому-то по мобильнику Банин. В этот момент у него где-то в районе ширинки начинает пищать пейджер.

– Выпьешь с нами? – спрашивает Мотя у Е. Банина.

– Я за рулем.

– Э, за рулем у нас только Господь Бог, все остальные – в кузове, – вставляет Сэм, – так что поддержал бы компанию…

– У меня ночная работа, – Е. Б. читает послание на пейджере. Он тверд и непреклонен. (Нам становится стыдно за бесцельно прожитые годы.)

– Опять, что ли, баксы рисовать?

– Рисуют мои негры, а моя работа – правильно посчитать.

Банин допивает кофе и, прослушав последнее сообщение по сотовому, уходит срочно отправлять факс не то в Никарагуа, не то в Анголу.

– Совсем нет времени на дружбу, – извиняется на прощанье Е. Б. – Все кручусь и кручусь, деньги надо зарабатывать.

– А вот у меня совсем нет времени зарабатывать деньги, – приходится все время дружить… – вздохнув как бы с сожалением, говорю я оставшимся за столом.

– Давай, Семен, последнее слово Мавра, – просит Мотя Строчковский, когда за Баниным закрывается входная дверь.

– Что я вам могу, ребятки, пожелать? – начинает задумчиво и многозначительно Сэм. Сейчас у него вид патриарха еврейского рода. – Жить. Жить для родных и близких. И по возможности не делать карьеры.

– То есть не быть лучшим? – уточняю я.

– Почему? Быть. Быть лучшим, но не быть первым. Мудрый всегда отстает. Быть лучшим – не значит ведь быть первым.

…Как только Егор Банин вышел на улицу, где моросил противный холодный дождик вперемежку со снегом, а желтые листья бросались в глаза прохожим как назойливая реклама осени, у него на поясе опять запиликал пейджер. «Блин, как раз вовремя», – зло подумал Е. Банин, выключая дистанционником сигнализацию и забираясь в свой «Лэнд-Круизер».

Прогревая мотор, он прочитал послание:

Банин перечитал послание еще раз и задумался.

Четко, как метроном, отстукивали время дворники на ветровом стекле джипа. Время для Е. Банина. Мимо «крузера» прошел, сильно хромая на левую ногу, какой-то бомжара в жутком тряпье, похожем на разодранную монашескую рясу, поверх которой была надета зоновская фуфайка с торчащей из дыр ватой.

Через несколько секунд у джипа по совершенно необъяснимой причине одновременно лопнули все четыре камеры колес. Ошеломленный Е. Банин вместе со своим «Лэнд-Круизером» осел в лужу.

– А теперь выпьем за невозвращение, – Семен вошел во вкус, и роль главы семейства, наставляющего молодняк на путь истинный, ему явно понравилась. На столе откуда-то появилась бутылка водки. (Кажется, взяли у бармена в долг, под запись.)

– Не понял, – Мотя Строчковский сквозь очки метится своими хромыми глазами в Семена. – Если можно, про невозвращение – чуть подробнее.

– Выпьем за тех, кто не возвращается, идя к своей цели! – возвышает голос до настоящей патетики Сэм. – Ибо возвращение означает поражение.

– А если цель покорена – все равно не возвращаться? – уже после того, как выпили, не унимается Строчковский.

– Если цель поставлена правильно, она не может быть покорена.

Семен закусывает последним лежавшим на тарелке бутербродом с копченой колбасой:

– Я говорю о настоящей, высокой цели. Иначе это не цель, а программа-минимум для студентов-заочников института пищевой промышленности.

С Сэмом мы познакомились года три назад на какой-то авангардистской выставке, вернее, на фуршете, последовавшем за ней. Невысокий, узкоплечий, лысеющий, с брюшком, глаза навыкат. Говорит вдохновенно, увлеченно жестикулируя руками. Такие нравятся публике и журналистам. «Типичный пройдоха от искусства, – подумал я. – Но тем, наверно, и ценен матери-истории…»

Помню, я тогда здорово надрался и, как все молодые и неизвестные, но жаждущие славы журналисты, вел себя откровенно вызывающе.

Семен подошел ко мне вплотную, пихнул меня своим животом, вытаращил глаза и тихо, но зловеще спросил:

– Ты кто?

– Если недопью – то Маяковский, а если перепью – то Есенин, – нахально ответил я.

– Ты как водку пьешь, стаканами?

– Да.

– А я неделями, – припечатал Сэм.

Мы подружились.

– Мне 39, – говорит Сэм, – но выгляжу я старше.

– Может, это из-за водки? – интересуюсь я.

– Точно! Моей печени уже лет 70.

После выставки, дабы закрепить наше знакомство, мы отправились бухать в мастерскую Сэма, захватив с собой двух молодых художниц. Девки были без комплексов, настоящие авангардистки. Двое надвое – мы неплохо пошпилились. Художницы, поклонницы раннего Энди Уорхола, Баскии и всей лионозовской барачной школы, после дополнительных двух батлов водки, не ломаясь брали висячку на клык, давали в треугольник и в попенгаген.