Детдом для престарелых убийц - Токмаков Владимир. Страница 45

ИДЕАЛЬНАЯ ПОГОДА ДЛЯ УБИЙСТВА

Попал под ливень.

Под настоящий локомотив дождя.

Пришел на работу мокрый и в дурном настроении.

– Идеальная погода для убийства, – стоя у окна и докуривая сигаретку, произнесла загадочную фразу моя газетная начальница Жукина. Ее раздвижной бюст заполнил собой всю комнату. Женщина с продвинутым бюстом, сказал бы я даже с уважением.

– Что же в ней идеального? – спросил я, снимая промокшие насквозь свитер, рубашку и в замешательстве раздумывая, а не снять ли и совершенно мокрые джинсы? Иначе ведь они не высохнут, черт возьми. Но и приличие, того, соблюдать надо хоть изредка.

– Да, идеальная погода для убийства, – вновь повторила эту фразу моя начальница, крепкая тетка из донских казачек. – Напряжение нарастает, все ждут развязки с неба.

А тут, как назло, в кабинет зашел известный в городе старейший литератор. И дождь таким не страшен, хорошо, что хоть постучался. Я нехотя застегнул джинсы и, надев мокрую рубашку, сел за стол.

Литературный мастодонт, немного покружившись на одном месте, наконец, кряхтя, приземлился на стул, достал из потертого кожаного портфеля свои застарелые стихи и стал с нежностью инвалида показывать их нам.

Через слово – Пушкин, Пушкин, Пушкин.

И тут я не выдержал. Сижу, блин, в мокрой рубашке и джинсах. Холодно. Говорю как бы своей начальнице:

– Мне кажется, что сегодня Пушкин – это последнее прибежище графоманов, бездарей и тупиц. Они прикрываются Пушкиным, Пушкиным оправдываются, в нем находят себе утешение. Пушкин для них слишком прост и понятен, чтобы быть по-настоящему понятым. Он для них как фиговый листок, прикрывающий срамоту безвкусицы и пошлости…

За толстыми стеклами очков заслуженного писателя на меня бешено топали злые маленькие глазки.

Его можно понять: всю жизнь он мечтал о долгом, но честном пути от нищеброда к бутерброду с красной икрой.

Но на каждом шагу – завистники и интриганы.

Если постоянно смотреть только внутрь себя, становишься ужасно близоруким.

Писатели бывают однобокие и многобокие (Набоков, например, многобокий). Но наш гость был явно однобоким. Пушкинист ползучий, сказал бы М. Строчковский. «Маленький охотник за большими тараканами гонорарной ведомости», – подумал я вслед уходящему в дождь «однобокому».

Писатели жалуются на тяжелый и изнурительный (титанический) труд. Но журналистский труд более тяжелый и изнурительный, а стало быть, он разрушительнее для пишущего. Это труд подневольного, несвободного человека. Писателей же чаще всего губит не работа, а пристрастие к выпивке, и неумеренные амбиции, ведущие к инфарктам и инсультам. Журналиста же убивает только работа – никакой алкоголь ему не страшен. Так морализаторствовал я про себя, наконец-то сняв свои мокрые одежды и исподволь созерцая монументальный бюст и бедра моей газетной начальницы Жукиной.

ЧЕРНЫЙ ЧЕТВЕРГ И ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

– Слышали новость? – в наш кабинет вбежал Строчковский со своим вечно восторженным выражением на детском, лишенном возраста лице. – Полчаса назад убили лучшего бойца из команды Яниса-Крысы Сережу Хунту!

Мы с моей начальницей отдела культуры просто ахнули.

– Минус вам, минус большой и толстый! – восторженно повествовал Строчковский, поправляя очки и одергивая коротковатый, вытертый на локтях пуловер с надписью на груди «Плейбой». – Убили, убили, да еще как! Мистика какая-то! У входа в аэропорт, где он встречал кого-то из своей братвы, к нему подошел невысокий мужчина с редкой бородкой и сильно хромающий на левую ногу.

Мотя принялся изображать нам в лицах событие, происшедшее в аэропорту.

По словам очевидцев, этот странный мужчина подошел к Хунте с распростертыми объятиями: «Сереженька! Сколько лет, сколько зим! Да неужели ж ты меня не узнал?»

«Что-то не припомню», – растерялся Хунта. Трое из сопровождавших его бойцов стали незаметно нащупывать стволы под куртками.

«Ай-ай-ай, – запричитал странный мужчина, одетый в стильный френч военного покроя, но длиною ниже колен. Этот френч одновременно напоминал и сутану католического священника. – Старых друзей забывать? А я тебе принес привет от Папы…»

«От какого па… папы?» – вконец растерялся Хунта. «От нашего общего. Ну, дурашка, вспомнил, а?» – гнусавил незнакомец, вплотную приблизив свое темное, будто загорелое лицо к побелевшему как мел лицу Хунты. И вдруг он неожиданно для всех ловко ухватил Хунту за нос и, все так же широко улыбаясь, стал что-то нашептывать ему в самое ухо.

Потом он будто бы из воздуха выхватил кожаный шикарный дипломат с кодовыми замками и с дружелюбной улыбкой передал его Хунте, который стоял теперь ни жив ни мертв. Затем незнакомец так же моментально исчез.

Один из бойцов по кличке Гвоздь, который стоял к Хунте ближе всех и все видел и слышал, пошел было искать этого мужика, и тут за его спиной раздался страшный взрыв. Гвоздя отшвырнуло взрывной волной метров на пятьдесят. Хорошо, что он упал на цветочную клумбу, а то бы и ему каюк.

– Хунту и двух других бойцов разметало так, что не нашли даже кусочка! И что самое удивительное, – закончил Строчковский свое восторженное повествование, – больше никто не пострадал, только стекла кое-где вылетели.

– Так не бывает! – возмутилась моя начальница, скрестив на большой груди мощные руки. – Ох и мастак ты врать, Строчковский! Особенно если с утра похмелиться успеешь!

– Истинный Бог! – с восторгом стал оправдываться Мотя. – Да чтоб мне больше водки не пить, и баб, это самое…

– Клятва страшная. Ну что, поверим, Глеб Борисович?

– Вы как хотите, а я пошел выяснять подробности! – сказал я и отправился просить редакционную «Волгу», чтобы самому сгонять на место происшествия.

ДЕРЖИ СВОЙ УМ В АДУ И НЕ ОТЧАИВАЙСЯ

На днях в редакцию кто-то принес известие, что художник Макс Пигмалион, сотворивший Шарлотту и выпущенный несколько месяцев назад из «Австралии», окончательно задвинулся и угодил в милицию по подозрению в убийстве. А ужасные подробности его сумасшествия я прочитал в газете «Криминальная правда»: