Не кысь - Толстая Татьяна Никитична. Страница 109

Демографически эти шикарные любовники – в основном начальство, президенты «крупных нефтяных компаний», менеджеры, старшие бухгалтеры, владельцы казино и ресторанов. Средний и мелкий бизнес в рукописях отражен мало, хотя каждый из нас знает не одного и не двух мелких бизнесменов, а президента крупной компании еще поди встреть. Вряд ли и наши авторы хороводятся с Абрамовичем или Ходорковским, но, видимо, когда впадаешь в жестокий эротизм, хочется бурлить в кружевах, отождествляя себя не с челноком Вовкой, как бы могуч он ни был, а с самим Мамутом.

Представления о роскошной жизни убоги до визга. Это, в порядке частоты упоминания, шестисотый «Мерседес», много реже «Ауди». Один раз в текстах встретился «Роллс-Ройс», но вообще наши люди его не хотят. Поневоле призадумаешься, не отразились ли в вожделенном «шестисотом» былые мечтания советских граждан о своих шести сотках? Часы – «Ролекс», тупо так, без вариантов. Море разливанное С2Н5ОН, неопределенно дорогая еда (с преобладанием морепродуктов). Тонкий замшевый пиджак. Остальное размыто: «изящное» то и «дорогое» это. В целом, как срез массовой культуры, – страшно любопытно.

Откуда герои берут деньги? У Василь Василича Розанова – триада: «выпросил», «подарили» или «обобрал». У наших авторов, предположительно знающих современную русскую жизнь или думающих, что знают, – и того меньше. «Обобрал».

Много реже – «нашел клад», «Господь послал», «иду, а под ногами – кошелек». То есть начальный капитал сваливается с неба. Ни один из пятисот не воспользовался чубайсовским ваучером, чтобы подняться. Ау, ваучер? Был ли ты?.. Несколько человек распорядились наследством (то есть продали родительские вещи или квартиру). Есть несколько инцидентов дарения, но какие-то нереалистические: богатые бизнесмены дарят кучу денег старику («возьми, отец, мой батяня тоже ветеран», – «спасибо, родные»), или же богатый человек в церкви встречает «худую, усталую» женщину с ребенком и, неизвестно с какого бодуна, проливает на этого ребенка золотой дождь.

Зато «обобрал» – через одного. Авторы предлагают бесчисленные рецепты бессовестного обирания ближнего: торговля фальшивым или гнилым товаром, недовложение, нечестная реклама, неоправданное завышение цен, «кидание», подсовывание «куклы», «наезды», то есть рэкет, подставление компаньонов, «пирамиды». Должно быть, это бывает; не обманешь – не продашь; но мы решительно и безусловно отбросили те рукописи, где автор упивается ловкостью рук своего героя, держащего всех сограждан за лохов. Тем более что художественных достоинств (а это для нас было главным) рассказы не содержали: не О. Генри. А скорее та пакость, что несется из магнитофонов в ларьках с шавермой: «Мы – веселые громилы, тум-бала-ла».

Господа, господа, среди нас есть нечестные люди!.. Это неприятно и опасно!

Нам ни разу не встретился персонаж, который у Золя описан как «маниакально честный торговец». Должно быть, в нашей жизни он пока (или уже) невозможен. Зато во многих рассказах – и очень убедительных – наш герой, предприниматель, честнее и трудолюбивее тех, кто его несет и хает, сам при этом палец о палец не ударяя, чтобы улучшить свою жизнь. Вообще понимание того, что предпринимательство – это не купание в шампанском с голыми бабами, а прежде всего труд, и труд тяжелый и опасный, труд полезный, труд радостный, труд, целью которого является производство, строительство, созидание, улучшение, – такое понимание понемногу, как нам кажется, начинает распространяться. А деньги – что деньги? Деньги сами по себе не могут быть плохими или хорошими, деньги – это всеобщий эквивалент, подобно овцам, быкам, медным пластинам, ракушкам, беличьим шкуркам и другой валюте иных культур и времен. Плохими или хорошими, злыми или добрыми могут быть только люди. Поэтому, в общем-то, рассказы о деньгах – это рассказы о людях, только объединенные вот такой шелестящей или звенящей темой.

И вот мы отобрали тридцать лучших рассказов, веселых и грустных, про людей, про купцов и художников, про жизнь с деньгами – и без них.

Отчёт о культе имущества

Простому человеку, – мне, например, – всегда страшно любопытно узнать все про выдающихся и замечательных. Что они сделали такого замечательного? Что построили, разрушили, создали, придумали, завоевали, переделали? В чем секрет их успеха, очарования, власти над умами? Почему вон тот так смог, а я нет, ведь я же тоже хочу? Чужая душа – потемки, и нас томит любопытство: может быть, Имярек внутри устроен иначе? Может быть, он, в отличие от меня, не знает тревог и сомнений? Или никогда не плачет? Или способен на особо бурные страсти? Или лишен совести? Или способен к ясновидению?

Вышел второй номер журнала «Культ личностей», журнала с названием пышным и неясным, С одной стороны… да ведь все понятно, что именно с одной стороны; с другой – предлагается нам, что ли, преодолевши и забывши все то, что со стороны первой, начать жизнь сначала и обратить наконец взоры свои на личность, на Личность, индивидуальность, монаду; на неповторимость и уникальность человека, – как особо выдающегося и замечательного, так и просто чем-то любопытного? Содержание журнала двоится и зыблется так же, как и его название.

Разговор о Личности – самом интересном и сложном, что на свете бывает, все время уходит в сторону Культа, – понятия туповато-прямолинейного. Личность загадочна, прихотлива, коварна, упряма, мелка и велика, неожиданна и переменчива: «то ему – то, а то раз – и это», как говорила одна из героинь Нонны Мордюковой. Культ чужд либерализма, не допускает двух мнений, не терпит скепсиса, юмора, задумчивости. Культ предполагает разбивание лба, предполагает визг восторга, проползание на коленях, лобызание края одежд. Ну и кто из попавших в поле зрения журнала служит объектом культа? Не кто, а что: денежки.

«За время своего романа с герцогом Вестминстерским легендарная Коко Шанель получила от него немало дорогих подарков», – пишет журнал. Так, прямо в лоб, начинается очерк о лаковом китайском комоде. Как емко люди-то пишут! И любовь, и легенда, и герцог, и щедрые дары, и все в одном – не побоюсь расхожей метафоры – флаконе Шанели.

Невидимками, в темном плаще простого человека, мы подкрадываемся к ярко освещенному окну чужого жилища и, встав на цыпочки, всматриваемся в глубь комнаты. Журнал протоптал для нас тропочку через сад, распахнул для нас ставни, приоткрыл занавески: вот, например, смотрите. Герцог и Коко.

Не столько Герцог и Коко, сколько Шкафчик энд Диванчик: журнал поймал любовников в волнующий момент обмена материальными предметами: он ей – драгоценности, она ему – тоже что-то; он ей – комод («высота – 219 см, ширина – 178 см; комод богато украшен черным деревом, черепаховой костью, инкрустацией и стеклянными панелями XVII века с выгравированным на обратной стороне орнаментом, отделан позолоченной бронзой»), она ему – тоже что-то («характерно для гордой Шанель: она, в свою очередь, тоже делала ему дорогие подарки»).

Все об этом комоде в стиле «шинуазри» вы узнаете из журнала, а подсуетились бы вовремя – и купить бы смогли, он был намедни продан на Сотби за каких-то там 260 000 фунтов стерлингов, средний москвич и не сморгнет. Ладно, упустили покупку, проехали; но как же любовь-то? Нам же вроде бы было обещано про любовь двух выдающихся, легендарных личностей?

«Она любила герцога Вестминстерского. Для сиротки из приюта это был предел мечтаний. „Самый богатый человек на свете!“ – вздыхала она. Он, в свою очередь, тоже любил Коко, хотел жениться на ней».

Так как же, «любила» или «самый богатый»? Женился или нет? Ведь хотел?

А фиг-то. Коко не смогла родить герцогу сына, а ему надо было передать титул и состояние старшему сыну, которого нет. Вот и думай, герцог. На цыпочках, волнуясь, мы продолжаем всматриваться в драму, развертывающуюся среди лаковых ширм: «…Гостей разбудила громкая ссора: „Вмешался Черчилль, чтобы напомнить герцогу о его обязанностях. В знак повиновения он должен был жениться на дочери шефа протокола Букингемского дворца“…» Что-то мы ничего не понимаем: тюль, что ли, колышется на ночном ветру, лезет в глаза? Разве герцог был крепостным Черчилля? Или просто вопли ссорящихся любовников разбудили Черчилля, и он развернул реакционную агитацию? Или герцогу традиция была дороже любви? Или любовь «поцвела-поцвела и скукожилась»? И что было дальше, что было потом? А черт его знает. Только начала разворачиваться всегда простая и всегда волнующая человеческая драма, как перед нашим носом захлопнули ставни и, взяв за шиворот, отволокли на аукцион. Продано! Журнал поманил и обманул: ждали культа личностей, а получили отчет о культе имущества. Герцог удержал за собой состояние, «легендарная и гордая» – шкафчик… «Подарок нам не мил, когда разлюбит тот, кто подарил», – вспоминается нам, но журнал – не Шекспир, а Коко – не Офелия: все в домок. Впрочем, все это было давно и не у нас: «…а с вами уже не случится такого; давно похоронены в братской могиле и граф, и графиня, и эта Петрова».