Собрание сочинений в десяти томах. Том 3 - Толстой Алексей Николаевич. Страница 27

– Граф Феникс, – отвечал приезжий, жадно белыми крепкими зубами вонзаясь в курячью ногу.

Алексей Алексеевич быстро поставил задрожавший в руке стакан и побелел, стал белее салфетки.

6

– Так вы и есть знаменитый Калиостро, о чудесах ваших говорит весь свет? – спросил Алексей Алексеевич.

Феникс поднял косматые, с проседью, брови, налил вина в стакан и опрокинул его в горло, не глотая.

– Да, я Калиостро, – сказал он, с удовольствием причмокнув большими губами, – весь мир говорит о моих чудесах. Но происходит это от невежества. Чудес нет. Есть лишь знание стихий природы, а именно: огня, воды, земли и воздуха; субстанций природы, то есть – твердого, жидкого, мягкого и летучего; сил природы: притяжения, отталкивания, движения и покоя; элементов природы, коих тридцать шесть, и, наконец, энергий природы: электрической, магнетической, световой и чувственной. Все сие подчинено трем началам: знанию, логике и воле, кои заключены вот здесь, – при этом он ударил себя по лбу. Затем положил салфетку и, вынув из камзольного кармана золотую зубочистку, принялся решительно ковырять в зубах.

Алексей Алексеевич глядел на него, как кролик. Ужин кончился, и гости перешли в библиотеку, где, прогоняя вечернюю сырость, пылали в очаге дрова. Федосья Ивановна, ни слова не понявшая из разговора, осталась хлопотать в столовой.

Калиостро сел в сафьяновое кресло и, нюхая табак, говорил о том, какую пользу оказывает человеку хорошее пищеварение. Графиня опустилась на стульчик близ огня и глядела на пламя, задумавшись. Ее руки, скрещенные на коленях, тонули в голубоватом шелку платья.

– Мой друг, доктор философии, умерший в Нюренберге, в тысячу четыреста… вот проклятая память, – пробормотал Калиостро, стуча пальцами по табакерке, – мой друг доктор Бомбаст Теофраст Парацельзиус не раз говаривал мне: жуй, жуй, жуй, – сие есть первая заповедь мудрого: жуй…

Алексей Алексеевич дико взглянул на графа, но тотчас, как это бывает во сне, немыслимое и действительность сами собой совместились, слились в его представлении, лишь слегка закружилась голова, но это сейчас же прошло.

– Я также не раз слыхал, ваше сиятельство, – проговорил Алексей Алексеевич, – что хорошее пищеварение вселяет веселые мысли, а дурное повергает в скорбь и даже вызывает ипохондрию. Но есть и другие причины…

– Несомненно, – сказал Калиостро, опуская брови.

– Осмелюсь взять хотя бы в пример себя… Расстройство моих чувств началось вот от этого портрета…

Калиостро обернул голову, оглядел портрет и опять закрыл бровями глаза.

Тогда Алексей Алексеевич рассказал историю портрета, написанного во Франции (об этом он узнал от тетушки), и то, как нашел его в старом дому, и, наконец, все свои чувства и несбыточные желания, какие привели его к ипохондрии.

Во время рассказа он взглядывал несколько раз на графиню. Она внимательно слушала. Наконец Алексей Алексеевич, поднявшись с кресла и указывая на портрет, воскликнул:

– Еще сегодня я говорил Федосье Ивановне: ах, если бы мне встретить графа Феникса, я бы умолил его воплотить мою мечту, оживить портрет, а там, – хотя бы это стоило мне жизни…

При этих словах в ясных синих глазах графини появился ужас, она быстро опустила голову и опять стала смотреть на огонь.

– Материализация чувственных идей, – проговорил Калиостро, зевая и прикрыв рот рукой, сверкающей перстнями, – одна из труднейших и опаснейших задач нашей науки… Во время материализации часто обнаруживаются роковые недочеты той идеи, которая материализуется, а иногда и совершенная ее непригодность к жизни… Однако я попросил бы у хозяина пораньше нас отпустить спать.

7

Алексей Алексеевич не закрывал глаз всю ночь. На рассвете он накинул халат, спустился к речке и бросился в невидимую за туманом воду, она была как парная, но в глубине – студена. После купанья, одетый и завитой, он выпил горячего молока с медом и вышел в сад, – мысли его были возбуждены, и голова горела.

Утро настало влажное и тихое. По траве бегали озабоченные дрозды. Свистала иволга, точно в дудку с водой. Над озерцом с полуспущенными фонтанами, в голубоватой мгле, в высоких и пышных деревьях нежно рыдал дикий голубь.

Дорожки были влажные и вымытые, и на одной из них Алексей Алексеевич заметил следы женских ног. Он пошел по их направлению, и на поляне, там, где из голубоватой мглы проступали очертания круглой беседки и по сторонам ее – огромных осокорей, он увидел графиню. Она стояла на мостике и, опустив руки, слушала, как в роще куковала кукушка.

Когда Алексей Алексеевич подошел ближе, – у него забилось сердце: по лицу молодой женщины текли слезы, обнаженные плечи ее вздрагивали. Вдруг, обернувшись на хруст шагов Алексея Алексеевича, она вскрикнула негромко и побежала, придерживая обеими руками пышную юбку. Но, добежав до озерца, остановилась и обернулась. Ее лицо было залито румянцем, в испуганных синих глазах стояли слезы. Она быстро вытерла их платочком и улыбнулась виновато.

– Я испугал вас, простите, – воскликнул Алексей Алексеевич.

– Нет, нет, – она спрятала на груди платочек и сделала реверанс; Алексей Алексеевич поцеловал ей руку почтительно. – Утро так хорошо, кукушка так славно кричала: мне стало грустно, а вы меня не испугали. – Она пошла рядом с Алексеем Алексеевичем по берегу озерца. – Разве вам не бывает грустно, когда вы видите, как хороша природа? Знаете, – я думала о вашем вчерашнем рассказе. Жить в таком изобилии, одному, молодому… И все-таки почему, почему нет счастья?..

Она запнулась и поглядела ему в глаза. Алексей Алексеевич ответил первое, что вошло в голову, – о грубости жизни и невозможности счастья. При этом он широко улыбнулся, улыбка так и осталась на его губах.

Продолжая прогулку и разговаривая, он видел перед собою только синие глаза – они словно были насыщены утренней прелестью; в ушах его раздавался голос молодой женщины и отдаленный немолчный крик кукушки.

Графиня рассказывала, что родилась в деревне, близ Праги, что она круглая сирота, что зовут ее Августа, но настоящее имя ее Мария, что она вот уже три года путешествует с мужем по свету и столько видела, – другому бы хватило на всю жизнь, – и что сейчас в этой утренней мгле все прошлое пронеслось перед нею, и она расплакалась.

– Я вышла замуж ребенком, и сердце мое за эти годы созрело, – сказала она и опять ласково и пристально взглянула на Алексея Алексеевича. – Я вас не знаю, но почему-то верю вам так, будто знаю давно. Вы не осудите меня за болтовню?..

Он взял ее руку и, нагнувшись, поцеловал несколько раз, и, когда целовал в последний, ее рука перевернулась ладонью к его губам, легко сжала их и выскользнула.

– Неужели вы не могли найти жены и подруги, не полюбили женщину, а предпочли мечту бездушную какую-то? – проговорила Мария задрожавшим от волнения голосом. – Вы неопытны и наивны… Вы не знаете – какой ужас ваша мечта…

Она подошла к каменной скамье и села, Алексей Алексеевич опустился рядом с нею.

– Почему же ужас, – спросил он, – что грешного, если я мечтаю о том, чего в жизни нет?

– Тем более… В такое утро – нельзя, нельзя мечтать о том, чего быть не может, – повторила она, и глаза ее снова налились слезами.

Алексей Алексеевич придвинулся ближе и взял ее за руку:

– Я чувствую – вы несчастны…

Она молча поспешно закивала головой. Она была взволнована и трогательна, как маленькая девочка. Алексей Алексеевич ощущал, как она всеми силами души стремится привлечь на себя его мысли и чувства. Стало горячо сердцу, – словно ветер, наклоняющий травы и листья, прошла по нему нежность к этой женщине.

– Кто заставляет вас страдать? – спросил он шепотом.

И Мария ответила торопясь, точно в страхе потерять минуту этого разговора:

– Я боюсь… я ненавижу моего мужа… Он – чудовище, каких не видал еще свет… Он мучает меня… О, если бы вы знали… Во всем свете нет близкого мне человека… Многие добивались моей любви, – что мне в том… Но ни один участливо не спросил – хорошо ли мне жить… Мы с вами не успели встретиться – и расстанемся, но я навеки буду помнить эту минуту, как вы спросили. – У нее задрожали губы, видимо, она делала большое усилие, преодолевая застенчивость, и вдруг залилась румянцем. – Едва я увидала вас, мне сердце сказало: доверься…