CITY - Барикко Алессандро. Страница 88

— Нет, это совсем другая история.

— Ты считаешь, что это — вопрос опыта или… мудрости, если мы будем придерживаться такого определения?

— Мудрости?… Не знаю… думаю, скорее… скажем, так: боль можно чувствовать по-разному.

— В каком смысле?

— Я хотел сказать… в молодости боль поражает тебя, будто выстрел… это конец, кажется тебе, это конец… боль — как выстрел, ты взлетаешь в воздух, она — как взрыв… кажется, что нет средства против нее, это непоправимо, это навсегда… дело в том, что она тебя не ждет, вот что главное, в молодости боль тебя не ждет, а подкарауливает, заставляет остолбенеть, остолбенеть… Понимаешь?

— Да.

— В старости… ну да, в старости… больше нет той остолбенелости, боли не удается застать тебя врасплох… ты ощущаешь ее, конечно да, но это — лишь усталость прибавляется к усталости, больше нет взрыва, понимаешь?… Несколько лишних килограммов на плечах… как если ты идешь, а на башмаки налипает глина, и они все тяжелеют. Ты не взлетаешь в воздух, как в молодости, такого больше нет. Поэтому боксом можно заниматься всю жизнь. Если желаешь. Тебе больше не больно. По-моему, с какого-то момента тебе больше не больно. Однажды ты устаешь сильнее обычного и уходишь. Вот и все.

— Ты бросил бокс из-за усталости?

— Я верил, что устал. Вот и все.

— Устал от ударов?

— Нет… удары меня еще притягивали, нравилось наносить их и получать тоже, боксировать, одним словом… я не очень-то любил проигрывать, так, но я мог бы продолжать, продолжать побеждать по-прежнему… даже не знаю… в один момент я понял, что не желаю больше оставаться под… под взглядом толпы, и нет спасения, все смотрят на тебя, видно даже, если ты наложишь в штаны, видно все, ничего не скроешь, и я устал от этого… внезапно ко мне пришло зверское желание оказаться там, где меня никто не сможет увидеть. Я сделал свой выбор. Вот и все.

— Но ты ушел с шумом, в разгар борьбы за Кубок мира…

— Да, четвертая встреча с Батлером…

— Незабываемое впечатление, облетевшие мир снимки: ты внезапно прекращаешь бой и уходишь…

— Ненавижу эти снимки, я на них выгляжу дураком, или жалким трусом, а было иначе… ты не выбираешь тот миг, когда с тобой случается что-то важное, со мной это случилось там, в разгар боя, мне вдруг все стало ослепительно ясно… стало понятно, что надо тут же взять и уйти, и отыскать место, где не будет взглядов, неважно, в разгар боя или нет, совершенно неважно…

— …бой о котором говорили уже не один месяц…

— …да…

— …чемпионат мира…

— Все так, но… о'кей, чемпионат мира, что я могу сказать… я знал, что это чемпионат мира, я не такой кретин… Чемпионат мира засел у меня в голове с первого дня, когда я вышел на ринг… Смешно сказать, но бокс меня волновал не сильно, оказаться там, на самом верху — вот что волновало. Стать чемпионом мира. Потом все изменилось, но вначале… Боже, сколько честолюбия, подростком о чем только не мечтаешь… и крепко веришь в себя, люди часто тебя терпеть не могут, ты для них слишком самоуверен, или просто дурак с непомерными амбициями, и это все правда, но внутри… ей-богу, внутри тебя живет сила, прекрасная сила, жизнь в чистом виде… не как у тех, что уходят с головой в расчеты и прячут свои надежды под матрац, я знаю людей и легко вычисляю тех, которые маскируются, чтобы дойти до последнего раунда, пусть даже ценой нечестного приема… да, я был невыносим, но… Мондини ненавидел меня за это, всегда ненавидел… но… в те годы я научился оставаться в живых. А потом это становится болезнью, и она тебя не отпускает.

— А Мондини, что он значил для тебя?

— Не самая приятная тема.

— Ты скажешь о нем что-нибудь, Ларри?

— Не знаю. Это плохо обернулось, и, похоже, не могло обернуться иначе.

— Вы расстались после боя с Поредой.

— Ты помнишь тот бой, Дэн?

— Конечно.

— О'кей, тогда я кое-что тебе скажу. Перед четвертым раундом, вспоминаешь?

— Последним раундом…

— Да, перед последним, в углу ринга, в перерыве, Мондини уже не было со мной.

— Он не пошел в угол?

— Нет, не то, он был там и делал все необходимое, вода, соли и вся эта муть… но уже не было Мондини, не было моего Учителя, он бросил меня, улавливаешь?

— Пореда часто повторял, что Мондини дал ему денег, чтобы тот победил.

— Выкинь из головы все, что говорит Пореда.

— Однако он…

— Пореда болтает вздор.

— Но провели расследование…

— Вздор. Я поднялся с табуретки, и все, он ничего больше не способен сказать.

— Это был один из самых напряженных раундов, когда-либо мной виденных.

— Не знаю, я почти не помню, в тот момент это был уже не бокс, только жестокость и ненависть, и меня тоже не было, только тот, кто дрался на моем месте…

— Мондини прекратил бой за двадцать две секунды до конца раунда.

— Он не должен был так поступать.

— Потом он говорил, что не хотел видеть противника, разбитого на мелкие кусочки.

— Чушь собачья. Слушай меня хорошенько, я мог продолжать, и мог бы продолжать всю неделю, я был молод, а Пореда стар, и запомни как следует, я, наверно, забыл все, что происходило тогда, но одно я не забыл — лицо Пореды, лицо человека, у которого болит все, вплоть до дыры в жопе, он знал, что умрет прежде меня, святая правда, когда я увидел, как рефери прерывает бой и полотенце падает на ковер, мне казалось, это полотенце из угла Пореды, клянусь, наконец-то я понял его, так я подумал, и, кажется, вскинул руки кверху, в уверенности, что победил. Но на самом деле полотенце было моим. Полная чепуха.

— У Пореды тяжелый удар, и Мондини это знал.

— Мондини не должен был бросать полотенце.

— Зачем он сделал это?

— Спроси у него, Дэн.

— Он неизменно утверждал: чтобы спасти тебя.

— От чего?

— Он говорил, что…

— Спасти от чего?

— Он говорил…

— Давай сменим тему, ладно?

— …

— Ей-богу, столько лет прошло, а у меня все еще колотится сердце, когда прокручиваю в уме это… мне очень жаль, Дэн, но давай вырежем этот кусок, согласен?

— Нет проблем, не волнуйся… можно смонтировать интервью как угодно.

— …эта история, да… не знаю, я ничего не понял, то есть понял, но затем… нет, чушь собачья.