Зараженное семейство - Толстой Лев Николаевич. Страница 13

Венеровский. Нет, девица действовала в простоте глупой души.

Беклешов. Я тебе говорю, что нет мерзости, на которую эти господа бы не были способны. Но дело в том, что ты мне поручаешь переговорить с отцом о состоянии – скажи ему это дорогой, – и от меня он не отвертится. Насчет девицы ж я знаю одно: она снедаема потребностью любить. На нее надо напустить какого-нибудь юношу, тогда только она от тебя отстанет. Едем. Я затравлю их обоих.

Венеровский. Практичный муж, да. Хе, хе!

Иван Михайлович Прибышев.

Марья Васильевна.

Любовь Ивановна.

Катерина Матвеевна.

Петр Иванович.

Твердынский.

Венеровский.

Беклешов.

Няня.

1-й гость.

2-й гость.

[Гостья].

Няня. Вот и вышло по-моему, матушка Марья Васильевна, все, что я говорила. Жених – жених и есть. И на картах сколько ни выкладывала, все бубновый король и свадебная карта. Так все и ложилось.

Марья Васильевна. Да, няня, не легко с дочерью расставаться. Как Иван Михайлович мне нынче сказал, так как ударило меня что-то в это место. (Показывает на затылок.) Так дурно голове. Вот прошлась, и ничего не легче. Ведь приданое, свадьба, все это хлопоты какие!

Няня. Что вам хлопотать? Все готово, все есть.

Марья Васильевна. Одно, как же быть? жених гостей не любит. А ведь нельзя же родных не позвать. Хоть нынче к обеду я Семену Петровичу, Марье Петровне, всем послала…

Няня. Нельзя же, матушка. Как будто украдучи дочь отдаете. Ведь не нами началось, не нами и окончится. Свадьба дело не шуточное. Небось не хуже его ваши-то родные. Что нос-то уж он больно дерет! Что он, князь, что ли, какой? Не бог знает какого лица.

Марья Васильевна. Ты все, няня, его бранишь, нехорошо. Ты вспомни, ведь Любочкин муж будет. Вот всего неделя осталась. Да и Любочка как влюблена, так влюблена! Я даже удивляюсь. Любочка, Любочка, а глядь, у ней через год у самой Любочка будет. И как это все сделалось? Нет, ты, няня, про него дурно не говори. Точно ведь, человек он очень значительный, – так все про него судят. Все знает, везде бывал, писатель. А про кого худо не говорят?

Няня. Я, матушка, при Любочке – при Любовь Ивановне не скажу, а кому же вам сказать, как не мне? Нехорошо, совсем не пристала фанаберия эта. Что вы, однодворцы, что ли, какие? Что ему перед вашими родными-то чваниться? Что он за границей бывал, так нынче, матушка, нет той ледящей помещицы, чтоб за границей-то не бывала. За границей был, вот я какой! И все ездят. Не так, как в старину. Или – я писатель! Эк удивил, невидаль какая – уж на что Катерина Матвеевна! Ведь мы с мальства видели – уж как непонятлива была, и этого чтоб ловкости или приятности, нет ничего, а тоже намедни сказывали, что-то такое напечатывала. Да на что отца дьякона сын меньшой, из семинарии выгнали, а тоже печатывает. По-нынешнему этим не удивишь. Опять – ни богатства, ни родни. Сказывают, отец какой-то пьяный, что и сын к себе не пускает. Ни обращения… так что-то такое. Нет этого входа благородного. Вот как Иван Михайлович, как оденется, да еще помоложе были, взойдет, бывало, молодцом. А так что-то все хочет по-новому, что-то особенное. А нет ничего; и пошутит другой раз – не пристало как-то.

Марья Васильевна. Ах, няня, не говори лучше! Уж, видно, такая судьба.

Няня. Это ваша правда. Словами не поможешь. Одно – ручки ваши, ножки расцелую, послушайте вы скверную, гадкую няньку Марью, послушайте вы мой совет. Богом вас прошу! Не давайте вы ему ничего до времени из денег или из именья. Ведь все ваше, и никто не может вам заказать. Дайте все: приданое, платье, постели, брильянты, дайте все в лучшем виде, а деньги погодите давать. Все человек неизвестный. Погодите, посмотрите, что от него отродится. Дать успеете. Ведь уж я знаю, вы себе ничего не оставите.

Марья Васильевна. Как ты глупо судишь, няня. Ну, как же это можно?

Няня. Уж послушайте раз дуру, попомните. Вот вас богом прошу. Ведь ничего худого не будет. Поживете с ним месяца два, полгода, будет почтителен к теще, с нею хорош, тогда дайте.

Марья Васильевна. Ах, как ты глупа!

Няня. А то что ж, лучше будет, как он денежки заберет, да и вам почтенья не окажет, и ей-то горе мыкать придется? Он и теперь что про вас говорит! Все равно вас считает, как вот этот чулок. Раз в жизни послушайте Машку-дуру, а не послушаете – плакать будете. И близко локоть – да не укусишь.

Марья Васильевна. Какая ты глупая, няня. Я поговорю с Иваном Михайловичем. Непременно поговорю; вот и Любочка идет.

Студент. Это мы совершили с вами не безудовольственную экскурсию.

Любочка. Мамаша! Что ж они не приезжают! Я ходила к ним навстречу. Все нет. Алексей Павлович все со мной ходил и все врет.

Студент. Смехотворство учиняли по случаю пейзанских встреч. И беседа текла небесприятно.

Любочка. Что вы ломаетесь? Надоели, говорите проще.

Студент. Ежели мой способ изъяснения вам кажется неприятственным, пойдемте на качели, Любовь Ивановна. Я качательное движение произведу.

Марья Васильевна. Вы, Алексей Павлович, не хотите ли позавтракать?

Студент. Можно попитаться – это ничего. Любовь Ивановна, пойдемте, право, а то скучно.

Любочка. Ну и скучайте одни, а мне надо дело делать.

Студент. Вот как-с. И важные упражнения-с?

Любочка. Мне надо статью прочесть, мне Анатолий Дмитриевич дал.

Студент. Вотще-с!

Любочка. Что вы ко мне пристаете – право, надоели.

Няня. И как нескладно все что-то.

Студент. И вы мне надоели-с. Но я уважаю ваш пол-с.

Любочка. Что за обращенье!

Марья Васильевна. Алексей Павлыч, теперь надо с Любой иначе уж обращаться.

Студент. Обращению я обучался по премудрой книжице, изданной в шестьдесят третьем году, сочинителя Белова в типографии Серкина под заглавием: «Обращение с особами прекрасного пола, или Искусство быть для оных привлекательным».