Калигула или После нас хоть потоп - Томан Йозеф. Страница 14

Император поднял глаза. Его взгляд поймал серо-желтую звезду над горизонтом. Звезда внушила мысль: "Надо как-нибудь спросить моего астролога Фрасилла, что говорят о Гемелле звезды. И про этого ублюдка спрошу. Ждет, как гиена, когда я подохну. Еще три года жизни – и Рим получит императора!"

Волны с шумом разбивались о скалы. Тиберий любил когда-то этот шум.

Сорок лет назад, на Родосе, во времена своего восьмилетнего изгнания, он каждый вечер проводил у моря, и море утоляло тоску. Теперь морской шум пугает его и тревожит.

От старости, смертельной болезни одно лекарство – тишина. Глубочайшая, беспредельная, успокаивающая тишина. Но как найти ее на этой сумасшедшей земле?

Спускается ночь. При свете светильников сидят один против другого двое мужчин. И поблескивает золотой перстень императора – знак верховной власти. Его блеск подстегивает мысль Гая. Перстень – это трон, трон – это власть над миром, неограниченное господство, какого даже бессмертные олимпийцы не знали.

Здоровье Тиберия подорвано. Сколько еще месяцев, сколько еще дней?

Перемены не за горами. Когда погаснет одна звезда и загорится другая?

Страстное желание распирает грудь старика: оттянуть конец, жить!

Еще три года!

Я хочу жить наконец, кричит все в Калигуле.

Ты стоишь на моем пути!

В этом их мысли сходны.

Сумасшедшим огнем горит это сходство в глазах молодого, и, как стальные кинжалы, пригвождают врага к черному мрамору глаза старика – острые, неумолимые, жестокие.

Ползет время. Жизнь обоих висит на волоске. Ожидание – готовый лопнуть канат.

Страх – печать всех империй, страх – воздух всех императоров, страх – босоногий головорез, крадется по комнате, подбирается к самому сердцу, пронизывает до костей, жжет.

Молодой и старый терпят одинаковую муку. В жизни диктаторов есть и изнанка: вечная тоска, ужас, бесконечный страх.

Тиберий поигрывает перстнем. Быть может, он перехватил взгляд Калигулы?

Золото поблескивает и бледнеет. Бледнеет и лицо Калигулы.

Император разряжает обстановку.

– Я пойду спать, Гай, – говорит он устало. – Иди и учись самому себе давать отчет в собственных действиях и желаниях, это необходимо императору. Учись различать хорошее и дурное. Это нужно каждому человеку.

Иди!

Калигула встал и с покорной униженностью схватил жилистую руку, чтобы поцеловать ее. Тиберий руку отдернул.

Глава 8

Комната, в которую центурион императорской гвардии проводил Макрона, излучала тепло. Переход в натопленное помещение с улицы был слишком резким. Префекту было жарко, и он ругался про себя. Если бы хоть панцирь так не давил и не душил. Он ослабил ремешок на боку, завалился могучим телом в мраморное кресло и удобно вытянул ноги.

Из небольших отверстий в стене шло тепло. Макрон чувствовал, что начинает потеть. Жадно посмотрел на маленький фонтан посредине комнаты.

Бронзовая наяда с полудетскими формами подставляла лицо и руки под живительные струи, падавшие сверху. Макрон смотрел на нее с завистью. Этой девчонке повезло в такую жару. Он облизал пересохшие губы. Глоточек вина не помешал бы.

Долго ли старец заставит меня ждать? Жизнь префекта претория и первого человека в империи отравляли эти рапорты. Тащись сюда два дня из Рима, два дня обратно да еще два-три напряженных часа, когда приходится следить за собой и переносить плохое настроение императора. На Капри всегда себя чувствуешь как ученик под палкой учителя.

Горячий воздух лился со стен на Макрона, серебряные капли падали в бронзовые руки наяды. Шелковым платком он вытирал пот с толстой шеи и отдувался.

Встал, отодвинул занавес, чтобы глотнуть воздуха. Посмотрел в сад. Там он увидел свою жену Эннию и Калигулу, который жадно таращил на нее глаза.

Энния краснела. Макрон засмеялся, опустил занавес и снова сел. Сейчас его занимали другие вопросы.

Хитрец этот старец, в этом ему не откажешь. Здесь его никто не видит, здесь его никто не тронет: "Я император и буду жить вне общества, как мне захочется! А ты, Макрон, моя правая рука, наслаждайся неблагодарной работой властителя Рима сам!"

Макрон тихонько засмеялся. Мой божественный император, что ж, буду наслаждаться. И с большим удовольствием, поскольку и в этом есть свои преимущества. Хоть я и был раньше пастухом, но в голове у меня не одна солома. Я единственная нить, которая связывает тебя со всей империей. Что хочу, чтобы ты знал, то тебе и сообщу; что захочу скрыть, о том ты никогда не узнаешь. Ты господин, я господин.

Раздался тихий удар в медную доску.

Занавес у входа раздвинулся, поддерживаемый темной рукой раба. Макрон вскочил.

Опираясь на палку, вошел Тиберий, высокий, величественный. За ним – сенатор Кокцей Нерва.

– По этому вопросу вряд ли мы найдем с тобой общий язык, мой дорогой, – говорил император на ходу Нерве. – Я никогда не любил Сенеку, хотя и признаю величие его духа. Если только он в последнее время не изменился?

– Человек такого склада, как Сенека, меняется постоянно, разве ты так не считаешь, Тиберий? Иногда очень трудно в нем разобраться: из всего на свете он найдет выход.

– Что правда, то правда, – усмехнулся император. – Никогда мне не удавалось так ловко вывернуться из трудного положения, как твоему Сенеке.

"Да, ты всегда был прямолинеен", – согласился про себя Нерва. А вслух произнес:

– Однако он обладает даром, которого у нас, реалистов-правоведов, нет: он может парить над каменным храмом логики. Пригласи как-нибудь Сенеку на беседу, дорогой, и сам увидишь. Но позови и меня.

– Позову, – ответил император.

Рабы бесшумно поставили на стол три хрустальные чаши, налили из амфор красное вино и исчезли.

– Что нового в Риме, дорогой Невий? – спросил император и кивнул префекту, приглашая его сесть. Сел сам и укутался в пурпурный плащ.

– Сначала разреши мне, мой цезарь, справиться о твоем здоровье, – вежливо сказал Макрон и выжидающе скользнул по лицу старика.

Тиберий махнул рукой.

– Чувствую я себя отлично, – сказал он, но усталый жест руки говорил об обратном.

Макрон ждал, когда сядет и друг императора Нерва. Оба сдали, подумал он про себя. У Нервы лицо неприятно пожелтело. Очевидно, печень, так говорил Харикл. Нерва перехватил изучающий взгляд Макрона. Старый законовед сел и улыбнулся.

– Мы оба сохнем, а ты в Риме толстеешь, дорогой префект.

Император постучал пальцем по столу:

– Ну, начинай!

– Прежде всего, мой благороднейший, я должен передать тебе выражения почтения и привет от сената. Мудрейшие отцы желают тебе крепкого здоровья…

– Спасибо за пожелание, – заметил император иронически. – Я знаю, как они искренни, можешь дальше не продолжать. Я знаю своих дорогих сенаторов.

Макрон не продолжал. Он жадно смотрел на чашу с вином, стоявшую перед ним, и мял в потных руках платок.

Тиберий повернул голову к Нерве.

– Ты слышал, дорогой? Они мне желают крепкого здоровья! – засмеялся он. – Но самое их горячее желание – увидеть Тиберия в Тибре.

Воцарилось молчание. Молчание испуганное, но согласное. Что сказать, чтобы притупить острие этой правды?

Макрон беспокойно шевельнулся в кресле. Император посмотрел на него и кивнул головой в сторону чаши. Макрон отпил из чаши Тиберия и поставил ее перед императором.

Нерва наблюдал за рукой императора, потянувшейся к вину. Эта рука управляет огромной империей, в старческой жилистой руке сосредоточена вся власть над миром, она подписывает смертные приговоры сенаторам, которые подняли голос против императора, а их семьи одним мановением этой руки разоряются и отправляются в изгнание. Жестокая рука! Но эта же рука руководила победными сражениями, наладила управление и оборону империи, привела в порядок государственную экономику и прочно сохраняет мир. Рука императора трясется, поднося чашу ко рту. Слабость? Старость? Страх?

Нерва задумчиво наблюдает за императором. "Одиннадцать лет мы живем здесь вместе. Когда мы перебрались на Капри, ты был другим. Вечерами мы бродили по галерее, увитой виноградом, среди мраморных скульптур. Ты любил стихи, музыку, философию, экзаменовал нас, своих друзей, по мифологии и исправлял наш греческий язык. Потом ты внезапно изменился. Измена Сеяна?