Галили - Баркер Клайв. Страница 84

Католик по вероисповеданию и атеист по убеждению, Кадм верил и не верил в существование этого ада, верил и не верил в то, что ему предстоит терпеть если не вечные, то долгие, очень долгие муки в унылом месте, где богатство будет бессильно обеспечить ему хотя бы минимум удобств. Не говоря уже о роскоши и комфорте. Впрочем, о роскоши Кадм никогда особенно не заботился, так что без шелковых пижам, итальянской обуви и шампанского по тысяче долларов за бутылку он вполне обойдется. По чему он и впрямь будет тосковать, так это по власти. Ему будет мучительно не хватать сознания того, что достаточно снять телефонную трубку, поговорить пять минут — и он может сместить любого политика, даже с самого высокого поста. Там, куда ему предстоит отправиться, никто не собирается ловить каждое его слово и пытаться угадать его желания, и с этим тоже трудно смириться. Ни для кого он не будет идолом. И никто не будет его ненавидеть. Жизнь его лишится смысла. Вот в этом и заключается истинный ад — в признании собственного бессилия, в вечной праздности ума и воли.

Вчера стоило Кадму подумать об этом, и на глазах у него выступали слезы. Сегодня слез уже не осталось. Голова его превратилась в выгребную яму, наполненную гнусной бранью; теперь, когда эта сука, его жена, спаслась бегством, теснившиеся в мозгу Кадма грязные ругательства не находили применения. Наверняка эта тварь отправилась на свидание со своим любовником и сейчас раздвигает ноги перед каким-нибудь вонючим альфонсом.

Последние слова Кадм произнес вслух, но едва ли заметил это. Он сидел в своем собственном засохшем дерьме, бормотал под нос непристойности, а в голове его возникали видения столь расплывчатые, что он сам не мог понять, то ли это эротика, то ли экскременты.

В эту неразбериху порой вплетались новые заботы — Кадм вспоминал о незавершенных делах, о людях, с которыми не успел попрощаться. Но слабеющий рассудок был не в состоянии долго задерживаться на каком-либо предмете, за исключением дерьма и грязи.

Тут явилась сиделка, чтобы узнать, как он себя чувствует. Кадму стоило огромных усилий не обрушить на нее поток грязных ругательств, но он собрал в кулак остатки воли и всего-навсего приказал ей убираться. Селеста повиновалась, сказав, что через десять минут вернется, так как скоро полдень и ему пора принимать лекарство.

Прислушиваясь к ее шагам в коридоре, Кадм ощутил в голове какое-то непонятное жужжание. Судя по всему, источник жужжания гнездился где-то в его затылке, и с каждой минутой этот мерзкий раздражающий звук усиливался. Кадм затряс головой, точно собака, которой в ухо попала блоха, но это не помогло. Жужжание становилось все громче, все назойливее и пронзительнее. Кадм отчаянно вцепился в подлокотники кресла, словно собирался встать на ноги. Он не мог этого выносить. Ощущать, как все твои мысли тонут в болоте сквернословия, тоже было не слишком приятно, но это отвратительное жужжание было настоящей пыткой. Кадму удалось встать, но ноги его тут же подогнулись, пальцы, вцепившиеся в подлокотник, разжались, и он упал, завалившись на бок. Он закричал и сам не услышал своего голоса. Проклятое жужжание заглушало все остальные звуки — хруст его хрупких костей, грохот упавшей с низкого столика лампы, которую он задел рукой.

Несколько минут после падения Кадм лежал без сознания; будь этот мир менее жесток, старик никогда бы вновь не пришел в себя. Но судьба не желала быть к нему милосердной. Блаженная темнота, в которой Кадм пребывал, рассеялась, перед глазами его вновь забрезжил свет, а в голове опять раздалось жужжание — непрерывное, оглушительное, мучительное жужжание, от которого череп Кадма готов был расколоться на части.

Но даже подобная смерть была для него недостижимой роскошью. Ему пришлось лежать на полу, не в силах пошевелиться, и ждать, пока кто-нибудь придет на помощь.

Мысли его — если обрывки, кружившиеся в гаснувшем сознании, можно было назвать мыслями — пришли в полный хаос. В голове старика все еще клокотала злобная брань, но слова распадались на отдельные слоги, которые в бессильной ярости бились о стенки раздираемого жужжанием черепа.

Селеста вернулась через несколько минут, и ей пришлось проявить недюжинное самообладание и профессионализм. Она быстро очистила глотку Кадма от остатков рвоты, удостоверилась в том, что он дышит, и вызвала скорую помощь. После чего вышла в коридор, сообщила прислуге о случившемся, приказала отыскать Лоретту и передать ей, что Кадма отправят в клинику «Маунт-Синай». Затем она вернулась в комнату, где обнаружила, что Кадм приоткрыл глаза и пытается повернуть голову.

— Вы меня слышите, мистер Гири? — ласково спросила Селеста.

Кадм не ответил, но его глаза приоткрылись чуть шире. Сиделка с удивлением заметила, что он пытается сосредоточиться на картине, висевшей на дальней стене. В живописи Селеста совершенно не разбиралась, но это гигантское полотно отчего-то завораживало ее; однажды она набралась смелости и спросила у Кадма, что это за картина. Он ответил, что это шедевр кисти Альберта Бьерстадта, он прославляет многообразие и безбрежность дикой природы Америки. По словам Кадма, рассматривать эту картину — все равно что путешествовать; переводя взгляд от одной ее части к другой, всегда обнаружишь что-то новое. Кадм даже свернул журнал в трубочку, наподобие подзорной трубы, и показал Селесте, с какого ракурса лучше разглядывать картину. Слева на полотне был изображен водопад, низвергающийся в небольшое озеро, к которому пришли на водопой бизоны, за ними, во всю ширь полотна, раскинулась долина, испещренная солнечными бликами, а дальше, на заднем плане, виднелись сверкающие, убеленные снегом горы. Самая высокая из них тонула в молочно-белой пене облаков, и лишь ее блестящая ледяная вершина вырисовывалась на фоне ярко-голубого неба. Единственным человеческим существом, запечатленным на картине, был одинокий переселенец на гнедой лошади, любующийся исполненным величия пейзажем.

— Это парень — наш предок. Он тоже Гири, — сообщил Кадм.

Селеста не поняла, шутит он или нет, и не стала уточнять, чтобы не рассердить его. Но сейчас, проследив за его тусклым взглядом, она поняла, что смотрит он именно на переселенца. Не на бизонов, не на горную гряду, а на человека, который обозревал все это, готовый сразиться с дикими силами природы. Наконец Кадм сдался, напряжение окончательно лишило его сил. Он вздохнул и слегка изогнул верхнюю губу, словно насмехаясь над собственным бессилием.

— Все будет хорошо, — твердила сиделка, поглаживая его изборожденный морщинами лоб и серебристо-седые волосы. — Сейчас вам помогут. Я слышу, они уже здесь.

Селеста не обманывала своего пациента. Она действительно слышала шаги врачей в коридоре. Через минуту они уже хлопотали вокруг Кадма, без конца повторяя те же успокоительные слова, что и Селеста, затем уложили старика на носилки и укутали одеялом.

Когда санитары с носилками направились к двери, взгляд Кадма вновь обратился на картину. Селеста надеялась, что его слабеющему взору удалось различить то, что он так хотел увидеть. Она понимала, что у Кадма вряд ли будет возможность вернуться в эту комнату и спокойно рассмотреть изображенного на полотне переселенца.

Глава V

С тех пор как Рэйчел узнала, что этот дом — творение рук Галили, она смотрела на все иными глазами. Построить дом в одиночку — нелегкий труд, должно быть, Галили потратил немало сил, копая котлован, заливая фундамент, возводя стены, устанавливая окна и двери, крася их, покрывая крышу черепицей. Наверняка каждая доска здесь пропитана его потом, каждая половица не раз слышала его отчаянные ругательства, этому дому Галили отдал частичку себя, и именно поэтому дом заворожил Рэйчел с первого взгляда. Неудивительно, что мать Ниолопуа была так привязана к этому месту. Она не могла удержать возле себя того, кто этот дом возвел, но мечтала владеть хотя бы его творением.

Вспоминая недавний разговор на веранде, у Рэйчел все больше крепла уверенность, что Галили непременно вернется, но день подходил к концу, и Рэйчел, обдумывая то немногое, что она знала об этом человеке, постепенно впадала в уныние. Может, вообразив, что минувшей ночью между ними возникло неодолимое влечение, она обманывала себя, а может, он в самом деле вернется, но лишь из-за того странного обязательства, которое связывает его с семьей Гири. В конце концов, для него она — лишь очередная представительница этого проклятого рода, еще одна скучающая дамочка, желающая урвать свой маленький кусочек рая. Откуда ему знать, что он обворожил Рэйчел? И если он презирает ее, его нельзя в этом упрекнуть — ведь она, не спрашивая позволения, поселилась в доме его мечты и, подобно жене плантатора, нежилась в тени, пока Ниолопуа, обливаясь потом, подстригал лужайку.