Имаджика - Баркер Клайв. Страница 39

– Извини, дружище. Боюсь, она умерла. Это был твой ребенок?

Он покачал головой.

– Нет, не мой. Одного чернокожего парня с вьющимися волосами. У него все лицо было в крови. Он не выходил оттуда?

Полисмен перешел на официальный язык:

– Я не видел никого, кто соответствовал бы данному описанию.

Миляга оглянулся и посмотрел на трупы.

– Среди них искать нет смысла, – сказал полисмен. – Теперь они все чернокожие, независимо от того, какого цвета были раньше.

– Мне надо взглянуть, – сказал Миляга.

– Говорю тебе, нет смысла. Ты никого не узнаешь. Давай-ка лучше я отведу тебя в скорую помощь. Тебе тоже нужен уход и присмотр.

– Нет. Я все-таки посмотрю, – сказал Миляга и собрался уже было отойти, но полисмен взял его за руку.

– Полагаю, вам лучше держаться подальше от этого забора, сэр, – сказал он. – Сохраняется опасность взрывов.

– Но он может по-прежнему быть там.

– Если он там, сэр, то я думаю, что он уже мертв. Мало шансов, что оттуда выберется еще кто-то живой. Позвольте мне провести вас за оцепление. Вы сможете посмотреть и оттуда.

Миляга стряхнул с себя руку полисмена.

– Я пойду, – сказал он. – И сопровождающие мне не нужны.

Через час пожар был окончательно взят под контроль, но к тому времени почти все, что могло гореть, уже превратилось в пепел. Этот час Миляге пришлось простоять за оцеплением, и все, что он мог видеть, – это снующие туда-сюда скорые помощи, которые сначала забрали последних раненых, а потом принялись за трупы. Как и предсказывал мальчик из хора, ни одной живой или мертвой жертвы из зоны пожара больше не вынесли, хотя Миляга ждал до тех пор, пока от толпы не осталось только несколько опоздавших зевак, а огонь не был почти полностью потушен. И только когда последний пожарник появился из крематория, а шланги отключили, надежда покинула его. Было уже почти два часа утра. Члены его отяжелели от усталости, но они были легкими в сравнении с той тяжестью, которую он ощущал в своей груди. Оказалось, что тяжелое сердце – это не вымысел поэтов: он чувствовал себя так, словно оно стало свинцовым и раздирало нежнейшую ткань его внутренностей.

На обратном пути к машине он вновь услышал свист: тот же самый немелодичный звук повис в грязном воздухе. Он остановился и стал оглядываться по сторонам, в поисках его источника, но загадочное существо уже исчезло из виду, а Миляга чувствовал себя слишком усталым, чтобы погнаться за ним. Но пусть даже он и погнался бы за ним, подумал он, пусть даже он схватил бы его за лацканы пальто и пригрозил бы ему переломать все обгоревшие кости, какой бы смысл все это именно? Даже если предположить, что его угроза произведет на эту тварь какое-нибудь впечатление (а вполне вероятно, что для существа, которое свистело, объятое пламенем, боль является едой и питьем), он все равно поймет в его ответе не больше, чем в письме Чэнта, и по тем же самым причинам. И Чэнт, и это существо появились на земле из одной и той же неведомой страны, границы которой он слегка задел во время своего путешествия в Нью-Йорк, из того самого мира, в котором обитал Господь Хапексамендиос и был рожден Пай-о-па. Рано или поздно он проникнет в этот мир, и тогда все тайны прояснятся: свист, письмо, любовник. Возможно, он даже разрешит тайну, с которой ему приходится сталкиваться почти каждое утро в зеркале ванной комнаты, – тайну лица, которое до последнего времени казалось ему знакомым, но ключ к которому, как оказалось, он потерял. И он не найдет его без помощи неизвестных доныне богов.

3

Вернувшись в свой дом на Примроуз Хилл, Годольфин провел всю ночь, слушая сводки новостей о случившейся трагедии. Число погибших увеличивалось с каждым часом. Еще две жертвы скончались в больнице. Выдвигались различные теории по поводу возможной причины пожара. Государственные мужи воспользовались случаем, чтобы порассуждать о недостаточно строгих нормах безопасности, установленных для временных лагерей бродяг на колесах, и потребовать подробного парламентского расследования для того, чтобы предотвратить возможность повторения такого адского катаклизма.

Известия испугали его. Хотя он и разрешил Дауду убить мистифа – а кто знает, какой тайный план стоял за этим намерением? – эта тварь злоупотребила предоставленной ей свободой. За такой проступок должно последовать соответствующее наказание, хотя сейчас у Годольфина не было настроения решать, как и когда это произойдет. Он подождет, выберет подходящий момент. Рано или поздно он наступит. Выходка Дауда показалась ему еще одним свидетельством того, что старые связи нарушены. То, что раньше казалось ему незыблемым, теперь стало меняться. Сила ускользала из рук тех, кто по традиции владел ею, в руки мелких сошек – тварей с сомнительной репутацией, подчиненных духов, исполнителей чужой воли, – которые не были готовы ею воспользоваться. Катастрофа этой ночи стала еще одним подтверждением этого. А ведь это были еще цветочки. Стоит этому поветрию распространиться по всем Доминионам, и его уже не остановишь. Уже были восстания в Ванаэфе и Л'Имби, в Изорддеррексе раздается недовольный ропот, а теперь еще и чистка в Пятом Доминионе, организованная Tabula Rasa, – идеальная обстановка для вендетты Дауда и ее кровавых последствий. Повсюду знаки упадка и разрушения.

Парадоксальным образом, самым пугающим из этих знаков стало зрелище реконструкции, когда Дауд, чтобы не быть узнанным кем-нибудь из членов Общества, заново воссоздал свое лицо. Эту акцию он предпринимал при каждой смене поколений в роду Годольфинов, но впервые член этого рода стал ее непосредственным свидетелем. Теперь, вспоминая об этом, Оскар заподозрил Дауда в том, что он намеренно продемонстрировал свои преобразовательные возможности, как еще одно доказательство новообретенной независимости. Доказательство оказалось весьма убедительным. Наблюдая за тем, как лицо, к которому он так привык, размягчается и меняется по воле своего обладателя, Оскар пережил далеко не лучшие минуты своей жизни. Лицо, на котором Дауд в конце концов остановился, было лишено усов и бровей, волосы стали более прилизанными, и выглядеть он стал моложе. Все это чрезвычайно напоминало наружность образцового национал-социалиста. Судя по всему, Дауд также уловил это сходство, так как вскоре он выбелил волосы и приобрел несколько новых костюмов, цвет которых по-прежнему был абрикосовым, но покрой гораздо более строгим, чем у тех, что он носил в своем предыдущем воплощении. Не хуже Оскара он предчувствовал грядущие перемены, чуял запахи гнили и разложения и готовился к Новому Порядку.

И мог ли он найти более подходящий инструмент, чем огонь – радость сжигателя книг, блаженство чистильщика душ? Оскар содрогнулся при мысли о том удовольствии, которое получил Дауд, без малейшего колебания истребив ни в чем не повинные человеческие семьи в погоне за мистифом. Нет сомнений, он вернется домой со слезами на глазах и скажет, что он сожалеет о вреде, причиненном детям. Но это будет лишь фальшивый спектакль. Оскар знал, что это существо неспособно ни на горе, ни на раскаяние. Дауд был воплощенным обманом, и отныне Оскар знал, что ему надо быть настороже. Годы покоя и безмятежности миновали. Теперь он будет запирать дверь спальни на ключ.

Глава 15

1

Лелея в груди черную ненависть к Эстабруку за его коварные замыслы, Юдит размышляла над различными способами мести – от кроваво-задушевных до классически-бесстрастных. Но ее собственный характер никогда не переставал удивлять ее. Все фантазии на темы садовых ножниц и судебных исков вскоре поблекли, и она поняла, что самый большой вред, который она может ему причинить (принимая во внимание то обстоятельство, что вред, который он собирался причинить ей, был предотвращен), – это не обращать на него никакого внимания. К чему давать повод для удовлетворения, проявляя к нему хоть малейший интерес? Отныне он будет настолько недостоин ее презрения, что сделается невидимым. Рассказав свою историю Тэйлору и Клему, она не стала искать других слушателей. Больше она не будет пачкать свои уста его именем и не позволит своим мыслям задерживаться на нем больше чем на секунду. Таким, во всяком случае, было ее намерение. Его оказалось не так-то легко воплотить в жизнь. На святки в ее квартире раздался первый из многочисленных его звонков. Голос его был начисто лишен того самоуверенного и самодовольного тона, к которому она привыкла в прошлом, и лишь после того, как она обменялась с ним двумя-тремя репликами, ей стало ясно, кто находится на другом конце телефонной линии. В ту же секунду она бросила трубку и отключила телефон на весь оставшийся день. На следующее утро он снова позвонил ей, и на этот раз (на тот случай, если у него остались какие-нибудь сомнения) она сообщила ему: «Никогда в жизни я больше не хочу слышать твой голос», – и снова повесила трубку.