Имаджика - Баркер Клайв. Страница 71

Он отдал свои чувства Паю, направил их к нему, если, конечно, в данном случае можно было говорить о направлении, в чем он глубоко сомневался. Пространство, а вместе с ним и время принадлежали другой истории – трагедии разделения, которую они уже оставили позади. Освободившись от чувств и от тех цепей, которые накладывало на него восприятие, словно снова оказавшись в утробе, он ощущал мистифа всем своим существом, а тот отвечал ему тем же, и тот самый распад, растворение, от которого он столько раз просыпался в ужасе, теперь превратился для него в начало небывалого блаженства.

Порыв ветра, пронесшийся между скалами, раздул угли, и они моментально вспыхнули ярким пламенем. Лицо напротив него осветилось, и вновь обретенное зрение заставило его вернуться обратно из утробного состояния. Возвращение оказалось не таким уж трудным. Место, в котором они находились, было неподвластно времени и разрушению, а лицо напротив него, несмотря на всю свою хрупкость (а может быть, и благодаря ей), было красивым и дарило радость взгляду. Пай улыбнулся ему, но ничего не сказал.

– Надо лечь поспать, – сказал Миляга. – Завтра нам предстоит долгий путь.

Налетел еще один порыв ветра и принес с собой снежинки, ужалившие лицо Миляги. Он натянул на голову капюшон своей шубы и поднялся, чтобы проверить, как поживает доки. Доки зарылся в снег и спал. Когда он вернулся к костру, который отыскал-таки какой-то горючий клочок и принялся пожирать его, мистиф уже спал, укрыв голову капюшоном. Когда он посмотрел на выглядывающий из-под меха полумесяц лица Пая, ему в голову пришла простая мысль: несмотря на то, что ветер стонет в скалах, угрожая похоронить их под снегом, что в долине у них за спиной свирепствует смерть, а впереди их ожидает город зверств и жестокостей, он чувствует себя счастливым. Он лег на жесткую землю рядом с мистифом. Его последняя мысль перед сном была о Тэйлоре, который лежал на подушке, превращавшейся в снежную равнину по мере того, как слабело его дыхание, а лицо становилось прозрачным, чтобы в конце концов исчезнуть, так что, когда Миляга соскользнул в сон, его встретила отнюдь не чернота, а белизна этого смертного ложа, превратившегося в девственный, нетронутый снег.

Глава 23

Миляге снилось, что ветер стал резче и сдул с пиков весь снег. Тем не менее он нашел в себе мужество подняться из относительного комфорта своего лежбища рядом с догоревшим костром, снял свою шубу и рубашку, снял свои ботинки и носки, снял свои брюки и нижнее белье и голый пошел по узкому проходу между скалами, мимо спящего доки, навстречу ветру. Даже в снах ветер угрожал заморозить его костный мозг, но взор его был устремлен на ледник, и он должен был пройти туда со всем смирением, с обнаженными чреслами, с голой спиной, для того чтобы почтить должным уважением те души, которые страдали там. Они претерпели долгие столетия боли, и преступление, совершенное против них, до сих пор не было отмщено. Рядом с их муками его страдания казались ничтожными.

Небо было достаточно светлым, чтобы он мог различать свой путь, но снежная пустыня казалась бесконечной, а порывы ветра становились все сильнее и сильнее и несколько раз даже опрокинули его в снег. Мышцы его сводило судорогой, а дыхание стало прерывистым. Оно вырывалось из его онемелых губ плотными, маленькими облачками. Ему хотелось заплакать от боли, но слезы замерзли в уголках его глаз и не падали.

Дважды он останавливался, почувствовав, что буря несет с собой не только снег, но и еще кое-что. Он вспомнил рассказы Пая о духах, оставленных здесь для того, чтобы охранять место убийства, и, хотя все это ему только снилось, и он знал об этом, все равно ему было страшно. Если эти существа действительно должны не подпускать свидетелей к леднику, то тогда они расправятся не только с бодрствующим, но и со спящим. А он, идущий туда со смиренным почтением, заслужит их особую ярость. Он всмотрелся в снежную бурю, пытаясь отыскать какие-нибудь знаки их присутствия, и однажды ему показалось, что над головой у него пронесся силуэт, который был бы полностью невидимым, если бы не служил преградой для снега: тело угря, увенчанное крохотным мячиком головы. Но он появился и исчез слишком быстро, так что нельзя было сказать с уверенностью, не был ли он плодом воображения. Однако ледник по-прежнему возвышался перед ним, и его воля приводила онемевшие члены в движение до тех пор, пока он не оказался совсем рядом. Он поднял руки к лицу и вытер снег со щек и со лба, а потом шагнул на лед. Женщины смотрели на него точно так же, как когда он стоял здесь вместе с Пай-о-па, но теперь сквозь снежную пыль, несущуюся по льду, они видели его наготу, его съежившийся член, его дрожащее тело и вопрос, застывший у него на лице и губах, на который он уже сам наполовину ответил. Почему, если это действительно было делом рук Хапексамендиоса, Незримый, обладающий такой великой разрушительной мощью, не уничтожил следы своих жертв? Произошло ли это потому, что они были женщинами, или, если точнее, женщинами, обладающими силой? Разве не обрушил Он на них всю свою силу, перевернувшую их алтари и разрушившую их храмы, но в конце концов так и не сумел стереть их с лица земли, уничтожить их тела? А если это действительно так, то что этот лед – могила или только тюрьма?

Он упал на колени и прижал свои ладони к леднику. На этот раз он точно услышал звук сквозь ветер – хриплый вой где-то вверху. Невидимки мирились с его сновидческим присутствием уже достаточно долго. Теперь они поняли его намерения и стали смыкаться вокруг него, готовясь к десанту. Он дохнул на ладонь и сжал ее в кулак, чтобы дыхание не успело ускользнуть, а потом поднял руку вверх и ударил по льду, в самый последний момент разжав кулак.

Пневма покинула его ладонь с громовым раскатом. Не успело затихнуть эхо, как он уже зажал в кулаке второе дыхание и ударил им об лед. Потом третье и четвертое, в быстрой последовательности. Он с такой силой обрушивал удар на твердую, как сталь, поверхность, что, если бы пневма не амортизировала удар, он переломал бы каждую косточку своей ладони, от запястья до кончиков пальцев. Но его усилия не прошли даром. От места удара по льду расходились тонкие трещинки.

Вдохновленный успехом, он начал вторую серию ударов, но, нанеся первые три, он почувствовал, как что-то схватило его за волосы и дернуло назад. Потом что-то сжало его поднятую для удара руку. Он еще успел ощутить, как лед трескается под его ногами, но в следующую секунду за волосы и за руку его оторвали от ледника. Он изо всех сил пытался высвободиться, понимая, что, если нападающим удастся поднять его высоко в небо, его дело проиграно: они либо разорвут его на части среди облаков, либо просто уронят его вниз. Хватка, удерживающая его волосы, была послабее, и, извернувшись, он сумел освободить голову, хотя и почувствовав при этом, как кровь потекла у него по лбу. Теперь он мог посмотреть на нападающих. Их было двое, каждый длиной футов в шесть. Тела их представляли собой длинные позвоночники с бесчисленными ребрами, едва покрытые плотью. У них было по двенадцать конечностей без костей. Головы представляли собой рудиментарные наросты. Лишь движения их отличались красотой: синусоидальные сжатия и распрямления. Он вытянул руку и ухватился за ближайшую голову. Хотя никаких различимых черт на ней заметно не было, плоть выглядела достаточно хрупкой, а в руке его еще оставалась кое-какая сила от высвобожденных пневм, способная причинить серьезный ущерб. Он впился пальцами в плоть существа, и оно немедленно стало корчиться, судорожно маша членами и обвиваясь вокруг товарища для поддержки. Он изогнул тело в одну сторону, потом в другую. Движения его были такими исступленными, что ему удалось освободиться. Потом он упал – и всего-то каких-нибудь шесть футов, но ударился он сильно о растрескавшийся лед. От боли у него захватило дух. У него еще хватило времени заметить, как существа опускаются на него, но времени на бегство уже не осталось. Спал ли он или бодрствовал, он знал, что пришел его конец: смерть от этих членов имеет законную силу для обоих состояний.