Великий обман. Выдуманная история Европы - Топпер Уве. Страница 4

Однако Гардуэн, продолжая расследование, пришел к выводу, что большинство книг классической древности – за исключением речей Цицерона, «Сатир» Горация, «Естественной истории» Плиния и «Георгию» Вергилия [4], – являются фальсификациями, созданными монахами XIII века и введенными в европейский культурный обиход. Это же относится и к произведениям искусства, к монетам, к материалам Церковных соборов (до XVI века) и даже к греческому переводу Старого Завета и якобы греческому тексту Нового Завета. Приводя многочисленные доказательства, Гардуэн показывал, что Христос и Апостолы – буде таковые существовали – должны были молиться на латыни. Тезисы ученого-иезуита вновь потрясли научное сообщество, тем более что и на этот раз аргументация была неопровержимой. Орден иезуитов наложил на ученого взыскание и потребовал опровержения, каковое, впрочем, и было представлено в самых формальных тонах. После смерти ученого, последовавшей в 1729 году, научные баталии между его сторонниками и более многочисленными противниками продолжались. Страсти накалили найденные рабочие записи Гардуэна, в которых он прямо именовал церковную историографию «плодом тайного заговора против истинной веры». Одним из главных «заговорщиков» он считал архонта Северуса (XIII век).

Гардуэн проанализировал писания отцов церкви и объявил большинство из них фальшивками. В их число попал и блаженный Августин, которому Гардуэн посвятил множество работ. Его критика вскоре получила название «система Гардуэна», потому что, хотя у него и были предшественники, никто из них настолько проницательно не исследовал вопрос о достоверности древних текстов. После смерти ученого официальные христианские теологи оправились от шока и принялись задним числом «отвоевывать» фальшивые реликвии. Так, например, «Послания Игнация» (начало II века) по-прежнему считаются святыми текстами.

Один из противников Гардуэна, ученый епископ Хюэ заявил: «В течение сорока лет он трудился, чтобы опорочить свое доброе имя, но это ему не удалось».

Приговор другого критика, Хенке, более корректен: «Гардуэн был слишком образован, чтобы не понимать, на что он посягает; слишком умен и тщеславен, чтобы легкомысленно рисковать своей репутацией; слишком серьезен, чтобы веселить ученых коллег. Близким друзьям он ясно дал понять, что ставит целью ниспровержение авторитетнейших отцов христианской церкви и древних церковных историографов, а вместе с ними и целый ряд античных писателей. Таким образом, он подверг сомнению всю нашу историю».

Некоторые работы Гардуэна были запрещены французским парламентом. Одному страсбургскому иезуиту, однако, удалось издать в Лондоне в 1766 году «Введение к критике древних писателей». Во Франции эта работа запрещена и по сей день является раритетом.

Труды Гардуэна по нумизматике, его система распознавания фальшивых монет и ложных датировок признаны образцовыми и используются коллекционерами и историками во всем мире.

Языковед Балдауф

Следующим [5] был Роберт Балдауф, в начале XX века – приват-доцент университета в Базеле. В 1903 году в Лейпциге вышел первый том его обширного труда «История и критика», в котором он подверг анализу знаменитое сочинение «Gesta Caroli magni » («Деяния Карла Великого»), приписываемое монаху Ноткеру из монастыря Сент Галлен.

Обнаружив в сент галленской рукописи множество выражений из обиходных романских языков и из греческого, что выглядело явным анахронизмом, Балдауф пришел к выводу: «Деяния Карла Великого» Ноткера-Заики (IX век) и «Casus» Эккехарта IV, ученика Ноткера Немецкого (XI век) [6], настолько сходны по стилю и языку, что, скорее всего, написаны одним и тем же человеком.

На первый взгляд, по содержанию они не имеют между собой ничего общего, следовательно, в анахронизмах виноваты не переписчики; следовательно, мы имеем дело с фальсификацией:

«Сент галленские сказки удивительно напоминают сообщения, считающиеся исторически достоверными. По Ноткеру, мановением руки Карл Великий срубал головы крошечным, величиной с меч, славянам. По анналам Эйнхарта, при Вердене этот же герой в одночасье уничтожил 4500 саксов. Что, по-вашему, правдоподобнее?»

Встречаются, однако, еще более поразительные анахронизмы: например, «Истории из купальни с пикантными подробностями» могли выйти только из-под пера человека, знакомого с исламским Востоком. А в одном месте мы встречаемся с описанием водных ордалий («божьего суда»), содержащим прямой намек на инквизицию.

Ноткеру известна даже «Илиада» Гомера, что Балдауфу кажется совершенно абсурдным. Смешение гомеровских сцен с библейскими в «Деяниях Карла Великого» наталкивает Балдауфа на еще более смелые выводы: поскольку большая часть Библии, в особенности Старого Завета, тесно связана с рыцарскими романами и «Илиадой» – можно предположить, что возникли они примерно в одно время.

Подробно анализируя во втором [7] томе «Истории и критики» греческую и римскую поэзию, Балдауф приводит факты, от которых вздрогнет любой неискушенный любитель классической древности. Он находит множество загадочных деталей в истории «выплывших из небытия» в XV веке классических текстов и подводит итог: «Слишком уж много неясностей, противоречий, темных мест в деле открытий гуманистов пятнадцатого века в монастыре Сент Галлен. Разве это не удивительно, если не сказать: подозрительно? Странное дело – эти находки. И как быстро изобретается то, что хочется найти». Балдауф задается вопросом: не «изобретен» ли Квинтилиан, следующим образом критикующий Плавта (т. X, 1): «музам приходилось говорить на языке Плавта, а им хотелось говорить на латыни». (Плавт писал на народной латыни, что для II века до н. э. было абсолютно немыслимым.)

Упражнялись копиисты и фальсификаторы в остроумии на страницах вымышленных ими произведений? Кто знаком с творчеством «рыцарей Карла Великого» с их «римскими» поэтами от Эйнхарда, тот оценит, как забавно вышучивается там классическая древность!

Балдауф обнаруживает в произведениях античных поэтов черты типично немецкого стиля, совершенно несовместимого с античностью, как, например, аллитерации и конечные рифмы. Он ссылается на фон Мюллера, который полагает, что Казина-Пролог Квинтилиана также «изящно зарифмован».

Это касается и прочей латинской поэзии, – говорит Балдауф и приводит поразительные примеры. Типично немецкая конечная рифма была введена в романскую поэзию лишь средневековыми трубадурами.

Подозрительное отношение ученого к Горацию оставляет вопрос, был ли знаком Балдауф с трудами Гардуэна, открытым. Нам кажется невероятным, чтобы маститый филолог не читал критику французского исследователя. Другое дело, что Балдауф в своей работе решил исходить из собственных посылок, отличных от двухсотлетней давности аргументов ученого иезуита.

Балдауф выявляет внутреннюю взаимосвязь между Горацием и Овидием и на вопрос: «как можно объяснить очевидное взаимовлияние двух античных авторов» сам же отвечает: «кому-то это вовсе не покажется подозрительным; другие, рассуждая, по меньшей мере, логично, предполагают наличие общего источника, из которого черпали оба поэта». Далее он ссылается на Вёльфлина, который с некоторым удивлением констатирует: «классические латинисты не обратили друг на друга внимания, а мы приняли за вершины классической литературы то, что на самом деле является позднейшей реконструкцией текстов людьми, чьих имен мы, возможно, никогда не узнаем».

Балдауф доказывает использование в греческой и римской поэзии аллитерации, приводит в пример стихотворения немца Муспилли и задается вопросом: «откуда аллитерация могла быть известна Горацию». Но если в рифмах Горация обнаруживается «немецкий след», то в написании чувствуется влияние уже сформировавшегося к средним векам итальянского языка: частое появление непроизносимого «н» или перестановка гласных. «Впрочем, в этом, конечно же, обвинят нерадивых переписчиков!» – заканчивает пассаж Балдауф (с. 66).