Флавиан - Протоиерей (Торик) Александр Борисович. Страница 8
Те струхнули конечно, видят — мужики не шутят.
— Давайте, говорят вашу благодарность, да рот на замке держите. С Советской властью по хорошему завсегда можно договориться (и кулёчек с деньгами — в портфельчик засовывают). Папочку с вашим храмом, мы на такую полку поставим, что до Второго Пришествия сам леший не найдёт. И попу своему передайте, что кабы все прихожане вон как вы были, жизнь была бы другая.
А, какая — другая, не объяснили — уехали. Но храм наш и вправду до сего дня без службы не бывал.
— Да! Так вот, аккурат после того приезда через полгода, вскоре как Мишенька, третий сынок, у нас родился, пошёл я в лес обходом, сухостойчику присмотреть, да много ль помёта кабаньего — ожидать ли по осени огородов разрытых. Только вот не в духе я в лес пошёл, смешно теперь, а тогда я на начальство сильно обижен был, что причетавшуюся мне новую «Дружбу» — бензопилу, на соседний участок отдали. Мой сосед-то, лесник из Куровсково, к начальству без гостинцев никогда не ездил, а я подмазывать за всю жизнь так и не научился — противно что-то. Ну вот я весь в обиде и отправился. Забыл, прадедову заповедь, чтобы в лес без мира в душе, да без молитвы, и носу не совать. Въелась мне эта «Дружба» — подцепил бес.
— Ну, иду я весь надутый, и вдруг, почти на ровном месте — за корень ногой, да как хлопнусь, и лицом как раз в лосиный помёт. Тут уж я совсем рассвирепел, подскочил и, чего и на стройке в Москве себе не позволял, скверным словом выругался. Так выругался, что даже сам удивился — отродясь не сквернословил. Постоял, утёрся, плюнул и назад домой пошёл, ещё больше на весь белый свет рассерженный. Выхожу на полянку, там у меня штабелёк брёвен сложен был, вижу, что пришёл-то в обратную от дома сторону. По-вернулся и снова к дому. А, напомню, это без хвастовства, я наши леса (тем более участок свой) сыздетства лучше своего лица в зеркале знаю, ночью без фонаря, любую нужную кочку отыщу. И вот, примерно час спустя, выхожу я вновь к тем же брёвнам, на ту же поляну. Тут я уже и про «Дружбу» позабыл. Такого со мной в жисть не бывало. Развернулся и в лес — вот он ручеёк, а вот муравейник сдвоенный — правильно иду. Через час — я у брёвен там же. Нет, думаю, надо присесть отдохнуть, что-то с головой у меня видно не в порядке. Присел на нижнее брёвнышко под штабелем, закурил. Глядь, а слева на бревне старичок сидит незнакомый, в телогреечке рваненькой, в ушанке солдатской, я в задумчивости и не заметил как он подошёл. Угости, говорит, папироской — я угостил, а как спички ему протягивал, коробок обронил. Наклонился поднять и вижу — ступни ног у старичка — босые, размера неестественно большого, и — ярко красного цвета. Ага, думаю, понятно — кто меня по лесу водил. Разгибаюсь, а сам тихонько, про себя «Отче наш» читать начинаю. Старичок как подпрыгнет:
— Ты что, Сёмка? Сам ведь позвал!
И исчез, как не было. Встал я с бревна, а тут как рухнет штабель, я, грешник, еле отскочить успел, а котомку мою накрыло. Термос в ней был, китайский, хороший — в крошево. Зато домой сразу, как ни в чём не бывало, вышел. Тот урок, слава Богу, накрепко усвоил. В немирном духе да без молитвы, не то что в лес, а и вообще — никакое дело в пользу не выйдет.
— Ну, Семён Евграфыч, тут у вас может и возможно — «в мирном духе» пребывать, а в Москве нынче вся жизнь — сплошной стресс — деньги, работа, жильё, личная жизнь… Да, собственно, личной жизни особенно и нету — не до неё всё, некогда. Живёшь — как за рулём, по гололёду на «лысой» резине и без тормозов — давай ускоряйся, других обгоняй, «подрезай», лишь бы самому на обочине не оказаться. Так и гонишь, пока до своего столба не доедешь.
— Лексей! А, и нужна она — такая жизнь-то? Много радости-то от неё?
— Радости немного, почти вобщем-то и нет. Да, как иначе — сейчас все так живут. В Москве, по крайней мере.
— Ну, я думаю, и в Москве, возможно не все, а вот у нас тут, так гонки этой вообще нету. На печи, конечно тоже не залежишься — в деревне работы много, но и рабства такого, как ты сейчас описал — нет и в помине. Человеку нельзя так жить. В Евангелии сказано: «Кесарю — кесарево, а Божье — Богу». Соответственно, телу — необходимое, пищу там, одежду — по большому счёту, не так уж много-то и надо, а душе — веру, Церковь святую да молитву…
Из-за забора звонко закричал мальчишечий голос:
— Дядь Семён, дядь Семён! Москвича Алексея к себе батюшка зовёт!
— Ну, коли зовёт — иди, Лексей. А, у нас дверь открытая — приходи как домой.
— Спасибо, Евграфыч, Ниночка благодарю за угощенье!
— Не за что! Во славу Божью! Приходите Алексей!
Флавиан встретил меня озабоченным взглядом.
Глава 4. БОГ
— Алексей! А у тебя мобильный с собой?
— В машине, в бардачке. Я его отключил. Не хочу ни с кем разговаривать пока я здесь у тебя.
— Тогда понятно. Мне Женя сейчас позвонила, а ей врач Иринин. Ира Женин телефон им дала, так как твой не отвечает. Плохи у неё дела. Обследования показали рак, возможно, с метастазами. Будут оперировать, но результат непредсказуем.
— Ну так я ж ей денег дал на операцию, что я ещё должен? Не сидеть же с ней в качестве сиделки? И вообще, я с ней разведён!
— Ну да, помню. Наверное и так, больше ничего не можешь, пока… Ну ладно. Пойдём, помоги мне паникадило к празднику почистить, а то я со своей тушей стремянку сломаю, а мать Серафима с неё не достаёт. Не сочтёшь за труд?
— Да ты что? С удовольствием! Справлюсь я с этим твоим кадилом?
— Паникадилом! Это люстра такая в главном приделе. Справишься. Зубной порошок на тряпочку и чисти — вся премудрость.
— Ну, тогда, пойдём!
И мы вошли в храм.
В храме я не был давно. То есть — в нашем русском православном храме. С тех пор, как «загранка» стала доступна советскому человеку я успел побывать в соборе святого Петра в Риме, в Афинском Парфеноне, в храмах Луксора в Египте, был даже в буддистском дацане в Бурятии. А, когда я был в нашем храме, вспомнить не смог — то ли в детстве, то ли позже. А ведь, точно был когда-то.
Даже — странно: Андрюшка, вон — поп, Женька, оказывается — верующая, моя бывшая «благоверная» и то успела «отметиться», а я — мимо. И, почему?
Флавиан лишь завёл меня в церковный притвор и тут же вышел за зубным порошком, а я остался в храме один.
Первое, что сразу же поразило меня, это какая-то особая тонкая тишина. То есть я слышал из-за открытого окна пенье птиц, звуки голосов, мотоцикл где-то протарахтел. Эти звуки были рядом, но — не здесь, и шли они из какого-то другого пространства, которое казалось никак не связанным с тем в котором я находился сейчас.
Я словно очутился в другом измерении. Именно в другом измерении! Я почувствовал это всем своим существом в той звенящей, прозрачной и живой тишине храма.
Да, да! Я вдруг ощутил, что тишина здесь — живая! Прямо как живое существо — доброе, мудрое и живое — по имени Тишина.
И в этой тишине было разлито присутствие жизни, и не просто жизни, а ЖИЗНИ, какой-то другой — настоящей. Я внезапно догадался — Вечной. Господи! Не схожу ли я с ума?
Кажется Паскаль в «Мыслях», или Ларошфуко в «Максимах» сказал: «Я чувствую, что Бог есть. И не чувствую, что Его нет. Значит Он есть».
Я вдруг понял, что могу подписаться под этими словами. Я почувствовал что Он — есть.
Я самого Его почувствовал!
Мой разум, весь мой жизненный опыт, логика моей жизни — всё противилось этому, невесть откуда взявшемуся чувству — Бог есть! Что-то во мне кричало истошным визгливым голосом — немедленно выйди отсюда, уезжай в Москву, ты здесь рехнёшься, ты уже рехнулся!
Но это чувство не проходило — Он есть!
Да, да! Он — Бог — есть! Настоящий Живой Бог!
Я не видел — где Он, я не слышал Его, но я всем своим существом ощущал Его — Бога — присутствие. Он был здесь — рядом со мной. Может быть даже стоял вот за этой колонной? Или за теми резными дверями?