Книга крови 3 - Баркер Клайв. Страница 40

Берег был тонкой, едва различимой линией. «Эммануэль» уже не было видно.

– Куда мы направляемся? – спросила я.

– В Тайри. Посмотрим, как можно исправить положение. Надо что-то предпринять, чтобы успокоить их. Этот случай с овцами...

– Но разве покойники едят мясо?

– Нет, зачем же. Это просто дань усопшим. Знак памяти.

Я кивнула. Именно эти слова пришли в голову несколько минут назад.

– Это наш способ их отпевать и воздавать посмертные почести.

Он оставил весла, слишком утомленный, чтобы грести или закончить начатое объяснение. Течение несло нас само.

Прошло несколько минут полной тишины.

Затем о лодку кто-то поскребся.

Звук, какой бывает от мышей. Или – какой издает человеческий ноготь, скребущий по дереву. Но не один – много прогнивших, просоленных ногтей царапали днище, словно прося пустить в лодку.

Мы замерли. Не двигались, не говорили, не верили уже ничему.

Какой-то всплеск неподалеку от лодки заставил меня обернуться. Я увидела Рэя. Он словно шел по воде, протягивая вперед свои руки, будто хочет уцепиться за борт. Кукла, марионетка, передвигаемая невидимыми хозяевами. Рэй выглядел ужасающе: один глаз закрыт, другой выбит, всюду раны и кровоподтеки. В метре от нас его отпустили, и тело пошло на дно, окрашивая воду в розовый цвет.

– Твой товарищ? – спросил смотритель.

Я кивнула. Поскребывание прекратилось. Тело Рэя исчезло в воде. Ни звука вокруг, только тихий плеск волн.

– Гребите! – закричала я. – Скорее, или они убьют нас!

Но мой попутчик, похоже, смирился со всем происходящим. Он покачал головой и уставился в море. Прямо под нами что-то двигалось в толще воды, бесформенные светлые массы ворочались, но слишком глубоко, чтобы возможно было рассмотреть. Понемногу картина прояснилась: вверх всплывали мертвецы. Стаи трупов с изъеденными лицами и прогнившей плотью поднимались к поверхности, чтобы заключить нас в объятия. Они приближались, и были видны уже клочья мяса, кое-где прикрывавшие скелеты, пустые глазницы...

Лодка мягко качнулась в их руках. Выражение смирения так и не исчезло с лица смотрителя, когда лодка качнулась сильнее, затем еще и еще, и наконец мы болтались в ней, как куклы, совершенно беспомощные.

Они хотели перевернуть нас – и сделали это спустя несколько мгновений дикой качки.

Вода оказалась ледяной, гораздо холоднее, чем я ожидала. От этого перехватило дыхание. В общем-то, я всегда неплохо плавала, и сейчас уверенно и энергично направилась прочь. Моему попутчику повезло меньше: как многие люди, всю жизнь прожившие на море, он не умел плавать. Он пошел на дно, не испустив даже крика или стона, сразу же, как очутился в море.

На что же я надеялась? На то, что четырех жертв достаточно? Что течение унесет меня из этого ужасного места?

В любом случае, все надежды приказали долго жить.

Легкое, нежное прикосновение к моей лодыжке... чьи-то пальцы притрагиваются к ступне... Что-то серое, как спина большой рыбы, рассекло поверхность впереди, но разглядеть я не успела. Прикосновение превратилось в цепкий захват, и меня повлекли на дно. Медленно и неотвратимо погружалась я в воду, уже зная, что этот вот глоток воздуха и был моим последним вздохом... Не более, чем в ярде от меня покачивался Рэй. Я видела его искаженное давлением лицо, торчащие из выбитого глаза, подобно проводам, нервы... Во всех подробностях можно было рассмотреть раны: уродливые разрывы ткани с белеющей под ними костью. Волосы прилипли к голове, откровенно демонстрируя залысину, которую при жизни Рэй столь тщательно скрывал...

Вода сомкнулась над моей головой. Воздух вырвался из легких и серебряными пузырьками взмыл вверх. Рэй был рядом, внимательный, казалось, сочувствующий. Руки его были подняты, словно мы собирались сдаться в плен.

Я позволила этому произойти. Открыла рот и глотнула воду. Небо обожгло холодом, и вода ворвалась в меня, вытесняя воздух из легких, промывая внутренности крепким соленым раствором. Вот и все.

Внизу два полуистлевших трупа держали меня за щиколотки. Головы их болтались, едва придерживаемые обнаженными шейными мускулами, клочья плоти отслаивались от костей, но рты застыли в сладострастном оскале. Они хотели, о, как они хотели меня...

Рэй тоже обнимал меня, прижимая к моему лицу свое, изуродованное и распухшее. Вряд ли во всех этих жестах был особый смысл. И я, с каждой секундой теряя жизнь, принимая море в себя, понимала, что не буду больше наслаждаться плотской любовью. Ни дышать, ни чувствовать, ни смеяться...

Поздно, слишком поздно. Солнечный свет стал уже воспоминанием. Была ли эта тьма вызвана смертью или просто на такую глубину лучи не проникали?

Паника оставила меня. Сердце уже не билось. Странное ощущение абсолютного безбрежного покоя овладело мной; более расслабленными стали и улыбки моих новых товарищей. Тишина и покой. Время здесь не имеет значения, дни складываются в недели, в месяцы. Иногда киль корабля рассечет поверхность, или стайка пугливых рыбок сверкнет и исчезнет – редкие знаки жизни в этом царстве смерти. Рэй со мной, будет со мной всегда. Море медленно влечет нас к острову. Там, наверху, осталась наша прошлая жизнь – Анжела, Джонатан, «Эммануэль» – все это не имеет смысла теперь. Все прошло. Только мы лежим под камнями лицами вверх, ритм моря живет в нас, и успокаивает мерный плеск прибоя и наивность мирно пасущихся овец.

Остатки человеческого

«Human Remains», перевод А. Трофимова

Одни предпочитают работать днём, другие – ночью.

Гейвин относился к последним. И зимой и летом его можно было увидеть прислонившимся к стене у дверей одного из отелей. С неизменной сигаретой у рта он предлагал все желающим самого себя. Иногда попадалась вдовушка, из которой можно было больше выудить денег, чем любви. Она забирала Гейвина на уик-энд, заполненный бесконечными свиданиями, навязчивыми кислыми поцелуями и, если почивший муженек был уже порядком подзабыт, валянием в широченной, пропахшей лавандой кровати. Иногда влекомый к собственному полу распутный муж жаждал провести часок с мальчиком, которому не было необходимости знать его имя.

Гейвина это не очень-то интересовало. Безразличие было его стилем, даже частью его привлекательности. Оно делало прощание с клиентом очень простым. Все позади, деньги получены, а что может быть проще, чем бросить «Пока!», «Увидимся!» или вовсе ничего человеку, которого вряд ли волнует, жив ты или мертв.

Гейвину нынешнее его занятие нравилось, пожалуй, больше, чем предыдущие. В четверти случаев ему даже удавалось получить удовольствие. Худшее, что могло его ожидать, – постельная мясорубка с потными телами и безжизненными глазами. Но к таким штукам ему уже удалось привыкнуть.

Таким вот было ремесло, державшее Гейвина на плаву. Днем, прикрываясь от света руками, он спал в своей уютной кровати, завернутый в простыни так, что его можно было принять за мумию египетского жреца. Около трех он вставал, брился, принимал душ. Затем проводил по меньшей мере полчаса, придирчиво разглядывая свое отражение в зеркале. Он был болезненно самокритичен. Никогда не позволял своему весу отклониться хотя бы на пару фунтов от идеала. Гейвин умащал кожу маслами, если она казалась сухой, и подсушивал, если она жирно поблескивала. Каждый прыщик, выскочивший на его гладкой щеке, ожидала настоящая охота.

Учинялись тщательные поиски малейших признаков венерических болезней (единственное страдание, которое могла причинить ему несчастная, нет, скорее неудачная, любовь). Подцепленные где-то вши были быстро выведены, но гонорея, от которой он страдал уже дважды, лишила его двух недель работы, что дурно сказалось на всем ходе дел. Таким образом, были основания сломя голову бежать в клинику при малейших подозрениях на сыпь.

Это случалось не так часто. Приблудные вши были явно лишними в получасовом самолюбовании. Удачное сочетание генов, его создавших, восхищало. Он был прекрасен. Ему это говорили не раз. Прекрасен. Господи, какое лицо! Сжимая его в объятиях, все эти люди, казалось, пытались отнять у него частицу восхитительного блеска.