Попытки любви в быту и на природе - Тосс Анатолий. Страница 19

— Да, наверное, — согласился Илюха, который так искренне проникся моим щекотливым положением, что не меньше меня пытался найти из него выход.

— Был, конечно, и третий путь, — продолжал я. — Выскочить, стараясь незаметненько, из родительской спаленки и проскочить в твою, Жека, комнату, туда, где комкались сброшенные в беспорядке на пол мои спасительные вещи. Пусть не все бы я успел натянуть на себя, пусть только нижнюю часть нижнего белья. Потому что маек я не ношу. Но хотя бы успеть прикрыть свой самый отчаянный стыд. Так как никогда я не был нудистом и эксгибиционистом тоже не был никогда.

На последнее длинное слово Инфант мгновенно отреагировал и встал в познавательную стойку. Но скоро ему пришлось из нее выйти.

— Но, перебегая из комнаты в комнату, — не отвлекаясь, продолжил я сюжет, — мне пришлось бы издавать шум и шорох. А если опять поставить себя на место родителя, то приглушенная перебежка да мелькающая тень в простыне собственного коридора могли вызвать у него подозрения: а уж не завелись ли в доме приведение или другие бесполые духи? Хотя нет, духи пятками о паркет не шумят и к трусам так безудержно не стремятся. И опять же напугаться мог сильно родитель. А от напуганного человека — хрен его знает, что от него ожидать. Может, инфаркта, а может, и ножевого нападения.

— Ну и чего ты сделал? — осведомился Илюха, который хоть и пытался найти выход из моей безвыходной ситуации, но, похоже, не получалось у него.

— Был, конечно, еще и четвертый путь, как и у того витязя на перекрестке. Он же тоже мог с перекрестка повернуть назад, туда, откуда только что прибыл. Просто он не догадался. А я вот догадался и потому решил не выбирать никаких путей, не дерзать попусту, а отдаться на милость великодушного случая. В конце концов, что тут особенного? Утро, я в постели, никого своим видом не оскорбляю, не эпатирую, потому как безупречно прикрыт простыней, да и забот никому не доставляю. Подумаешь, спит человек, утомленный ночными заботами, и отчего ему мешать надо и тревожить его до срока? Как в той песне, помните: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат». Хотя родитель скорее всего свистать по-птичьему не умел.

— Ха, ха, ха… — оценил шутку про родителя Инфант, но никто его не поддержал.

— Короче, принял я самое конформистское решение — не рыпаться никуда, не дергаться, а застыть в ожидании и притвориться глубоко спящим. Авось вообще не заметит. В конце концов, чего ему в рабочий день в квартире болтаться? Сделает свое дело и отвалит. И освобожусь я. К тому же, может, он сюда, в мою… то есть в его комнату и не заглянет даже. И пронесет меня лихая на колченогих своих лошадях.

— Колченогих? — встретил очередное незнакомое слово Инфант.

— Не знаю, — быстро ответил я, потому что действительно не знал. — Помню, что есть такие лошади, но кто они, чем отличаются, какая такая «колча» у них на ногах? Не знаю, никогда не интересовался.

— Зачем тогда говоришь? — стал критиковать меня сразу Инфант, а вот Илюха заступился:

— Ладно, Инфантик, не переходи на галоп, — натянул Илюха вожжи, и Инфант застыл на месте. — Так чего, стариканер, дальше было? Давай рассказывай, а я пока выпью немного.

Так вот, притворился я, значит, спящим. Хотя, как оказалось, притворяться спящим не так-то просто. А все оттого, что повернуться из-за шороха нельзя, вот все сразу, как назло, и затекать начинает — руки, ноги, суставы, мышцы. И вообще, неожиданно оказалось, что это очень утомительно — без дела утро впустую пропускать. Раньше, когда добровольно пропускал, всегда естественным и нормальным казалось. А вот когда на осадном положении, когда не свободен, то сразу утомительно стало.

— Все от головы, — закивал мне Илюха, осваивая массивный глоток. — И не только когда притворяешься. Когда не притворяешься, от нее тоже многое зависит.

— А тот, который родитель, он все копается где-то там за стенками, и я вообще уже не понимаю: ну чего ему там нужно, почему столько времени все это занимать должно? Которое все катило и катило, без остановки. Сколько накатило — не знаю. Может, час, а может, и три, и я все лежал и лежал, прислушиваясь. Оказалось, что это пытка такая изощренная, которая не только на тело, но еще и на психику действует разрушительно. В общем, полностью выпал я из времени из-за чудовищной, средневековой этой пытки, да и часов на руке не оказалось. Я же говорю — всю одежду в другой комнате оставил. А часы — они в каком-то роде тоже одежда, так как тоже часть тела прикрывают.

— Несчастненький, — снова пожалела меня Жека. — Видишь, как постель может удручать, когда в ней один.

Я посмотрел на нее внимательно. Неужели мой рассказ все же навеял на нее хоть какую-то ностальгическую эмоцию? Но в Жекином смеющемся личике разобраться было непросто. И я не стал разбираться, а вернулся к повествованию:

— А потом все-таки наступила развязка, потому что не могло же так продолжаться до бесконечности. Вот и родитель зашел, наконец, в мою комнату. В смысле, в свою. В смысле, в ту, где я лежал окаменевший, с практически полностью атрофированными конечностями. Там у них справа у двери шкаф такой стоял, типа горки, вот он в него и полез. Я же говорю, искал он что-то. Так он и роется в шкафу, и меня, затаившегося на кровати под недвижимой от страха простыней, не замечает.

А я знай себе сладенько так посапываю, ладошки под щечку сгреб, калачиком свернулся и даже улыбаюсь безмятежно. То есть стараюсь произвести впечатление максимально беззаботного, такого младенческого невинного сна. Потому что, если он на меня все же внимание обратит, то чтоб понял сразу, что только хороший человек с чистой совестью может так безмятежно спать. Что не опасен я и не надо сразу в кухню за ножиком.

И вот сплю-то я сплю, но узкую щель между ресницами оставляю, чтобы пусть не совсем отчетливо, но все же контролировать: как дела у шкафа разворачиваются? В какую сторону родитель поглядывает? В шкаф ли? Или в том числе по сторонам? И он в результате посмотрел по сторонам!

— И как ты его? — подался вперед всем своим телом Илюха.

— И как он тебя? — вслед за ним подался Инфант.

А Жека все смеялась и смеялась своими озорными глазками.

— Какой там Гоголь, какой «Ревизор» с его немой сценой! — откинулся я на спинку, подальше от подавшихся ко мне тел друзей. — Жалко, классик твоего, Жек, отца не видел — враз бы улучшил описание. А я как раз видел, хоть и не классик я. Просто подглядывал из-под ресниц за его остолбеневшей фигурой, окаменевшим лицом и сбившимися в кучку, тут же остекленевшими глазами. А когда глаза у кого стекленеют, это вообще-то нехороший признак.

Вот и стал я путаться в догадках, все пытался предугадать последующее его движение: либо на кухню побежит, туда где колющие предметы, либо просто накинется душить меня все той же простыней. Либо мне самому надо срочно наплевать на мою наготу и бежать звонить, вызывать «Скорую помощь». Но до конца разобраться мне было трудно, так как все более стеклянные, безучастные глаза у него с каждой секундой становились.

И все же я решил действовать, потому что всегда лучше самому сразу брать под контроль окаменевших мужчин и не дожидаться, пока окаменевшие мужчины начнут брать под контроль тебя. А значит, мне пора было срочно пробуждаться.

И вот, потянувшись сладко и нежно, выбросив вверх из-под простыни свои оголенные ручки и позевывая безмятежно, я открыл не замутненные пока ничем глаза и встретил этот добрый день чистым, полным надежд взглядом. А вслед за днем я встретил остекленевший взгляд вконец остекленевшего человека.

Тут главное было — не делать резких движений, чтобы его остекленелость не грохнулась разом об пол и не разлетелась на мелкие кусочки. Поэтому я плавно улыбнулся ему тоже радостной, открытой улыбкой и произнес чистым, наполненным искренностью голосом: «Доброе утро. А вы не подскажете, какой сейчас, кстати, час?»

— Так и спросил? — удивился Илюха.

— Слово в слово, — подтвердил я. — А как иначе мне было завязать непринужденный дружественный разговор? А потом меня на самом деле мучил вопрос: сколько часов я так, без движения, пролежал? Может, я рекорд какой зарегистрированный побил.