Время и место - Трифонов Юрий Валентинович. Страница 39

– Зачем он нанимает подставных лиц?

– Во-первых, надо доказать. Ах, Шура, я повторяю, повторяю, – Александр Григорьевич с ожесточением кивал, – Двойников достойнейший человек! Когда-нибудь объясню конкретно. А сейчас вы вольны поступать, как знаете. Хотите уйти? Пожалуйста, уходите. Будет инфаркт, но это неважно. Днем раньше, днем позже, какая разница. Время уже пришло. А вы свободны, Шура. Насиловать вас я, разумеется, не стану.

Он внезапно разжал руки и отпустил Антипова.

Вмиг у Антипова заныло сердце: стало жаль тяжело дышащего старичка, жаль неведомого, во всех отношениях достойного Двойникова, каких-то добрых людей, которые на что-то надеялись. Но уже решилось – он дает стрекача, потому что невозможно, нет времени этим заниматься. И нет никакой ясности.

У входа в метро он дал стрекача: Александр Григорьевич остался наверху, расстроенный и несчастный, а Антипов нырнул под землю. Он поехал в издательство, куда утром официальным звонком его вызвала Таня.

Он предполагал, что снова состоится разговор с редактором, но тот, как ни странно, отсутствовал: у Тани на столе лежал конверт с запиской и тремя страницами замечаний по тексту. Того, что мучило Антипова, – и что, судя по всему, беспокоило Саясова, – в записке не было и следа. Сухо, делово: «А. Н.! Оставляю первую порцию постраничных замечаний, до стр. 80. К сожалению, должен срочно уйти и Вас не увижу. До встречи!»

Антипов сидел на стуле возле стола Тани и изнурял себя сомнениями: позвать в кино или нет? Подмывало позвать. Но он боялся отказа. Было похоже, что она немного обижена. Он обещал звонить, пропал, является только по делу. Но ведь она не знает! Он мог бы ей рассказать, а она могла бы кое-что разъяснить. Например: к а к о в С а я с о в н а с а м о м д ел е? Хотя он испытывал облегчение оттого, что отказался, но было предчувствие, что тут еще не конец, вернее, Саясов этот конец не захочет признать концом. Не поднимая головы, Таня усердно выводила что-то крупным, детским почерком на листе разграфленной бумаги. Он видел тоненькую голую шею с шариком позвонка, опущенную в старании голову, золотистый пушок щеки, квадратный вырез платья на груди и какой-то намек, какой-то исток грани, разделявшей невидимое, скрытое, но доступное воображению. Когда она сидела склонившись, намек был отчетливей, когда же выпрямилась, он исчез.

– Разобрались? – спросила Таня.

– В чем?

– В том, что вам оставили.

– Да, конечно. – Он помолчал, глядя на нее далеким, скучливым взглядом, каким и она смотрела на него. – А вот в другом не разобрался.

Таня вновь склонилась писать. Ей было неинтересно, в чем Антипов не разобрался. Нет, она не собиралась ничего разъяснять. Он вдруг и нелепо спросил:

– А что за человек Виктор Семенович?

Таня улыбнулась.

– Разве не видно?

– Нет. Что?

– По-моему, видно. Как на блюде. – Помолчав и глядя на Антипова твердо и холодно, сказала: – Ч е л о в е к о ч е н ь х о р о ш и й.

Взяв бумаги и продолжая улыбаться, вышла. Не возвращалась долго, и он вышел из комнаты в коридор, еще не зная, уйти совсем или подождать в коридоре? Там он мялся некоторое время, подпирая стену, курил, оглядывал проходящих – ни он не знал никого, ни его не знали, так что стоять бездельником было ему свободно, – заметил, что молодых немного, все больше чахлые, озабоченные, увидел маленького человека, настоящего лилипута, который важно и медленно вышагивал, держа одну руку за спиной со сжатым кулачком, в ротике его торчала папироса. Он был одет в курточку цвета хаки, застегнутую на все пуговицы, вроде такой, какую носил Сталин. Его бледное сморщенное лицо было высокомерно вскинуто, и, хотя он был маленький, казалось, что на всех встречных поглядывает свысока. А встречные, как ни странно, поглядывали на него как бы снизу вверх. Вдруг из-за угла появилась Таня с кипой бумажек, вместе с нею спешили двое, все устремились вслед коротышке и, догнав его, окружив, загомонив наперебой, скрылись вдали за поворотом коридора. Антипов услышал высокий надтреснутый голосок. Вскоре Таня вернулась, на ее лице горели пунцовые пятна, глаза победно сияли.

– Я подписала все ведомости для бухгалтерии! – сказала она, размахивая бумажками. – Уж думала, что его не поймаю. Ведь сегодня последний день.

– Кого вы ловили?

– Да Германа Ивановича!

– Кто это?

– Вы не знаете Германа Ивановича? Да это наш и. о. директора вот уже второй год, пока директор болеет. Ой, он такой вздорный! Мы его боимся.

– И Саясов боится?

– Конечно, боится. Да его все боятся. У него семь пятниц на неделе.

– И этот росточек ничего?

– В смысле?

– Не мешает бояться?

– А мы не видим этого. Он для нас великан. Какой-то Полифем одноглазый. Нет, он странный: он может быть добрым, сентиментальным, а может быть таким злым, просто ужас. Но от него все зависит. Наши авторы перед ним стелятся. Вот сейчас, когда он проходил по коридору, вы поздоровались с ним?

– Нет.

– Это плохо. Запомнит.

– Ну да?

– Память совершенно потрясающая, злодейская.

– Но он меня не знает.

– А он спросил: «Кто стоял возле вашей редакции в коридоре и курил?» Я сказала: «Молодой писатель Антипов». Он говорит: «Почему не предупреждаете авторов, что курить в коридоре нельзя?» Но я поняла, что дело не в том, что вы курили, а в том, что вы ему не понравились. Может, вы посмотрели на него как-нибудь косо.

– Нет, просто не заметил.

– Это тоже не годится. Надо з а м е ч а т ь. Надо обращаться с ним как с мужиком, грубоватым, здоровенным, любителем выпить, поговорить о футбoлe, женщинах. Наши авторы умасливают его анекдотами. Но я вас умоляю, Саша, не идите по этому пути!

– Не пойду.

– Я так рада, что подписала расчетные ведомости! Люди смогут получить деньги послезавтра...

Он догадался, что обида, если и была, исчезла. Она вернулась в другом настроении: то ли радовалась удачному подписанию ведомостей, то ли тому, что он не ушел и ее дождался.

Провожая ее домой, он рассказал всю историю с Двойниковым и Саясовым. Почему-то сразу и безоглядно ей поверил. С какой стати? Поверил, и все. Он крепко прижимал ее, держа за локоть, к себе и нарочно шел медленно. Всю дорогу от Сущевской до Гоголевского бульвара прошли пешком. Она сказала: поддаваться на саясовский шантаж не надо. Он не столь могуществен, как можно подумать. Антипов не решился признаться, что уже отказался от дела, и в немалой степени под давлением Саясова. Почувствовал, что это ей не понравится. И для проверки осторожно предложил: «А что, если – ну его к черту? Отказаться от экспертизы вообще?» Последовала пауза, он уловил в чуть заметном движении локтя, что она слегка отдалилась. «Этим вы ему угодите». Он тоже помолчал и спросил: «Угождать не надо?» – «По-моему, – сказала она, – надо просто не обращать внимания. И сделать так, как считаешь нужным по правде». Дома у Тани он ел яичницу с салом. Танин отец налил водки. Сказал, что у него язва и он лечится водкой. Он был невысокий, худой, с лохматой седой шевелюрой, очень говорливый, смешной, рассказывал о первых днях войны, и все что-то не страшное, а смешное, быстро сделался пьян, и Таня уложила его здесь же, в комнате, на диван спать. Старшая сестра Вика осталась с отцом, а Таня и Антипов пошли в маленькую соседнюю комнатку, где жили Таня и Вика. Он погасил свет, обнял Таню. И она обняла его. Стали целоваться, сначала стоя, потом сели на кровать, оба сняли очки, она шепнула «дай сюда!», положила обе пары куда-то; в темноте продолжали целоваться, обнялись удобнее, даже повалились боком на кровать, ноги их свисали с кровати, в соседней комнате ходила, громыхала стульями Вика, запело радио, его рука гладила выпуклое Танино бедро, что-то шелестело в пальцах, надо было отодвинуть, горячая, шелковистая нежность кожи, а на губах был вкус лесных орехов, вкус ее рта. Сестра свирепствовала за стеной. Не жалея отца, гремела посудой. Танина слабая рука стискивала его пальцы, не пускала дальше, Танины губы шептали вместе с поцелуем: «Не надо». Он понимал, не надо. Она девушка, он не должен, нельзя. Все разворачивалось головокружительно, ненужно, запретно, сладко, и сестра могла войти в любую минуту. Вдруг она освободилась от его объятий, села на кровати, согнувшись, – не видел в темноте, но догадывался, что сидит в привычной позе, согнувшись, – и дрожащим шепотом: