Преданная революция: Что такое СССР и куда он идет? - Троцкий Лев Давидович. Страница 30

Деревенская семья, связанная не только с домашним, но и с сельским хозяйством, несравненно устойчивее и консервативнее городской. Только малочисленные, и, по общему правилу, худосочные сельско-хозяйственные коммуны вводили у себя в первый период общественное питание и ясли. Коллективизация, как возвещалось вначале, должна была произвести решительный переворот и в сфере семьи: не даром же у крестьян экспроприировались не только коровы, но и куры. В сообщениях о триумфальном шествии общественного питания в деревне недостатка, во всяком случае, не было. Но когда началось отступление, реальность сразу выступила из-под пены хвастовства. С колхоза крестьянин получает, по общему правилу, только хлеб для себя и корм для скота. Мясо, молочные продукты и овощи доставляются почти целиком приусадебными участками. А раз важнейшие жизненные продукты добываются изолированными усилиями семьи, не может быть и речи об общественном питании. Так карликовые хозяйства, создавая новую основу для домашнего очага, ложатся на женщину двойной ношей.

Число постоянных мест в яслях в 1932 г. составляло всего на всего 600.000; сезонных мест, только на время полевых работ, – около 4 миллионов. В 1935 г. числилось около 5,6 миллионов ясельных коек, но постоянные составляли по прежнему лишь незначительную часть общего числа. К тому же существующие ясли, даже в Москве, Ленинграде и других центрах, не удовлетворяют, по общему правилу, самым невзыскательным требованиям. «Ясли, в которых ребенок чувствует себя хуже, чем дома – не ясли, а плохой приют», жалуется руководящая советская газета. Не мудрено, если лучше поставленные рабочие семьи избегают яслей. А для основной массы трудящихся число даже этих «плохих приютов» слишком ничтожно. В самое последнее время ЦИК вынес постановление о том, чтобы подкидышей и сирот сдавать на воспитание в частные руки: в виде своего высшего органа, бюрократическое государство признало таким образом свою несостоятельность в отношении важнейшей социалистической функции. Число детей, охватываемых детскими садами поднялось за пятилетие 1930-1935 с 370.000 до 1.181.000. Поражает незначительностью цифра 1930 г.! Но и цифра 1935 г. кажется каплей в море советских семейств. Дальнейшее расследование пока– зало бы с несомненностью, что главная и, во всяком случае, лучшая часть этих детских садов приходится на семьи администрации, технического пер– сонала, стахановцев и пр.

Тот же ЦИК вынужден был недавно открыто засвидетельствовать, что «решение о ликвидации беспризорности и безнадзорности детей осуществляется слабо». Что скрывается за этим бесстрастным признанием? Только случайно мы узнаем из печатаемых мелким шрифтом газетных заметок, что в Москве более тысячи детей находятся в «чрезвычайно тяжелых семейно-бытовых условиях»; что в так называемых детских домах столицы имеется около 1.500 подростков, которые не имеют никуда доступа и предоставлены улице; что за два осенних месяца 1935 года в Москве и Ленинграде «привлечены к ответственности 7.500 родителей, оставляющих своих детей без надзора». Какую пользу принесли судебные привлечения? Сколько тысяч родителей избегли этой участи? Сколько детей, находящихся в «чрезвычайно-тяжелых условиях», осталось неучтено? Чем чрезвычайно-тяжелые условия отличаются от просто тяжелых? Вот вопросы, которые остаются без ответа. Огромные размеры детской беспризорности, не только явной и открытой, но и замаскированной, являются прямым результатом великого социального кризиса, в течение которого старая семья продолжает распадаться гораздо скорее, чем новые учреждения оказываются способными заменить ее.

Из тех же случайных газетных заметок, из эпизодов уголовной хроники читатель может узнать о существовании в СССР проституции, т.е. предельной деградации женщины в интересах мужчины, который способен платить. Осенью прошлого года «Известия» неожиданно сообщили, например, об аресте в Москве «до 1.000 женщин, тайно торгующих собою на улицах пролетарской столицы». Среди арестованных оказались: 177 работниц, 92 служащих, 5 студенток и т.д. Что гнало их на тротуар? Недостаточный заработок, нужда, необходимость «подработать на платье, на туфли». Тщетно пытались бы мы узнать хоть приблизительные размеры социального зла. Целомудренная бюрократия приказывает статистике молчать. Но именно вынужденное молчание безошибочно свидетельствует о многочисленности «класса» советских проституток. Здесь дело, по самому существу своему, не может идти об «остатках прошлого»: проститутки рекрутируются из молодых поколений. Ни одному разумному человеку не придет, разумеется, в голову ставить эту язву, столь же старую, как цивилизация, в особую вину советскому режиму. Но непростительно, при наличии проституции, говорить о торжестве социализма. Газеты утверждают, правда, – поскольку им вообще разрешено касаться этой щекотливой темы, – что «проституция уменьшается»; возможно, что это действительно так по сравнению с годами голода и распада (1931-1933). Но происшедшее после того восстановление денежных отношений, устраняя всякие натуральные виды кормления, неизбежно ведет к новому возрастанию проституции, как и беспризорности детей. Где есть привилегированные, там есть и парии.

Массовая беспризорность детей есть, несомненно, самый безошибочный и самый трагический признак тяжелого положения матери. На этот счет даже оптимистическая Правда вынуждена подчас делать горькие признания. «Рождение ребенка является для многих женщин серьезной угрозой их положению»… Именно поэтому революционная власть принесла женщине право на аборт, которое в условиях нужды и семейного гнета есть одно из ее важнейших гражданских, политических и культурных прав, что бы на этот счет ни говорили евнухи и старые девы обоего пола. Однако, и это, само по себе мрачное право женщины при фактическом социальном неравенстве превращается в привилегию. Отдельные проникающие в печать сведения о практике абортов имеют поистине потрясающий характер. Так, через одну только сельскую лечебницу в одном из районов Урала прошло в 1935 г. «195 изуродованных бабками женщин», в том числе 33 работницы, 28 служащих, 65 колхозниц, 58 домохозяек и проч. Уральский район отличается от большинства других районов только тем, что сведения о нем попали в печать. Сколько же женщин уродуется ежегодно на всем протяжении Союза?…

Обнаружив свою неспособность обслужить женщин, вынужденных прибегать к вытравлению плода, необходимой медицинской помощью и гигиенической обстановкой, государство резко меняет курс и становится на путь запрещений. Как и в других случаях, бюрократия превращает нужду в добродетель. Один из членов высшего советского суда, Сольц, специалист по вопросам брака, обосновывает предстоящее запрещение абортов тем, что в социалистическом обществе, где нет безработицы и пр. и пр., женщина не имеет права отказываться от «радостей материнства». Философия попа, который обладает в придачу властью жандарма. Только что мы слышали от центрального органа правящей партии, что рождение ребенка является для многих женщин, вернее было бы сказать, для подавляющего большинства, «угрозой их положению». Только что мы слышали от верховного советского учреждения: «ликвидация беспризорности и безнадзорности осуществляется слабо», что несомненно означает новый рост беспризорности. Но вот высокий советский судья возвещает нам, что в стране, где «весело жить», аборты должны караться тюрьмою, – точь в точь, как и в капиталистических странах, где жить грустно. Заранее ясно, что в СССР, как и на Западе, в лапы тюремщика будут попадаться главным образом работницы, прислуги, крестьянки, которым трудно утаить шило в мешке. Что касается «наших женщин», предъявляющих спрос на хорошие духи и другие приятные вещи, то они будут попрежнему делать, что найдут нужным, под самым носом у благожелательной юстиции. «Нам нужны люди», дополняет себя Сольц, закрыв глаза на беспризорных. «Тогда потрудитесь рожать их сами», могли бы ответить высокому судье миллионы трудящихся женщин, если б бюрократия не запечатала их уста печатью молчания. Эти господа, видимо, окончательно забыли, что социализм должен устранить причины, толкающие женщину на выкидыш, а не принуждать ее к «радостям материнства» при помощи подлого полицейского вмешательства в самую интимную для каждой женщины сферу.