Люблю, убью, умру... - Тронина Татьяна Михайловна. Страница 69
Но Андрей не захотел ее видеть. Так глупо, так ужасно все закончилось! Ведь больше всего она боялась нанести Андрею боль, она даже невестой его согласилась стать, не имея к тому особого расположения, и все-таки… убила его. Доктора сказали, что он сошел сума.
Каким-то образом всей Москве стала известна эта история. Очень многие осуждали Дусю, и уже пошли разговоры про Карасева…
— Последний сеанс, — сказал он. — Мне нужен последний сеанс, чтобы закончить картину.
И она пришла. Дусе уже безразлично все было — она и так пропала.
Карасев ожесточенно, торопливо ее дорисовывал, быстрыми мазками. Белое на белом, странные, черные глаза… Она и не она.
— Вы не спешите, Иван Самсонович, — с горькой усмешкой сказала она. — Я не убегу. Только что за странный сюжет вы избрали!
Бр-р! Как должно быть ей холодно, этой девушке, на снегу…
— А вам не холодно?
— Холодно, — призналась Дуся, которая к тому моменту уже перестала стесняться своей наготы и воспринимала ее как нечто естественное. — Нарисуйте меня на фоне какого-нибудь тропического пейзажа, чтобы я согрелась. Или в виде Жар-птицы…
Карасев взял палитру, подошел к Дусе и кисточкой провел золотисто-оранжевую линию на ее предплечье.
— Щекотно… — неслышным голосом произнесла Дуся.
Еще несколько мазков — и линия превратилась в стилизованный кленовый лист. Потом были еще листья, цветы, гроздья цветов, поющие райские птицы, разноцветные бабочки на бедрах и плечах…
— Тело — как холст… нет, даже лучше всякого холста. Я вас уверяю, Евдокия Кирилловна, когда-нибудь это станет повальным увлечением.
Карасев изрисовал ее краской всю — уже даже невозможно было разобрать, где птицы, а где цветы, все сливалось в сплошной пестрый фон.
— Вам нравится… тебе нравится?
— Да, — сказала она. — Надеюсь, твой Семен сегодня закрыл дверь?
— Я его убью! — Он положил ей ладонь на грудь.
— Ой, осторожнее, краска сотрется… Они обвенчались сразу после Пасхи.
Об Андрее Дуся старалась не думать. Прошло довольно много времени, и она получила письмо от него. Хорошее письмо, которое словно освободило ее душу. Он здоров, он счастлив. Он прощает ее.
Дуся и про себя хотела сказать, что она счастлива. Так оно и было, особенно первое время… Но потом что-то стало неуловимо меняться — сначала неощутимо, потом все сильнее. Это можно сравнить с часами, стрелки которых отстают — одна или две потерянные минуты ничего не меняют, но потом, когда количество этих минут увеличивается… Вот ты не успел сделать что-то важное, вот близким людям вовремя не сказаны слова любви и прощения…
И дело вовсе не в работе — успехи Дуси в театре были бесспорны, трудолюбие и талант всеми признаны. А вот Карасев как будто начал мешать ей. Он не всегда понимал ее. В самом деле, нет ничего более далекого, чем близкие понятия. Разница на первый взгляд несущественна, а стоит приглядеться — она раздвигается до размеров пропасти. Они с Иваном Самсоновичем оба принадлежали к миру искусства, но у каждого были свои задачи, которые решались своими способами.
Через несколько лет они расстались — тихо, мирно, пожав на прощание друг другу руки.
— Ты была слишком хороша для меня, — сказал Карасев. — Кто я? Жалкий маляр. А ты — царица…
Она улыбнулась полъщенно. «Уж лучше одной, чем так-то…» — подумала она.
Дусе Померанцевой исполнилось двадцать восемь лет. Она была молода, невероятно хороша и очень популярна. Шел тысяча девятьсот тринадцатый год. Вокруг царили мир и благоденствие. К тому же Дуся влюбилась в своего коллегу, актера…
Начало сентября выдалось на редкость выразительным — деревья как-то дружно, словно сговорившись, оделись в золото и пурпур. Москва выглядела роскошно, и всякий прохожий дивился торжествующей вокруг красоте.
Дуся шла по бульварам от самого Страстного, никуда не торопясь. Она несла в своей груди счастье, боясь расплескать его суетливым движением, и не сомневалась, что счастье настоящее.
Она набрала целый букет кленовых листьев — от бывшего мужа в ней сохранилась любовь к цвету. Дуся думала о своем возлюбленном. Недавно они играли в одном спектакле: он — героя, она — героиню, и по сюжету им надо было целоваться… Он целовал ее по-настоящему, и публика в тот момент сидела не дыша, потому что всякий мечтал о такой любви.
«Отчего не поблагодарить бога за такое счастье?» — подумала Дуся.
В церковь она ходила редко — все некогда было, да и не страдала она фанатичной религиозностью, заставляющей верующего шептать молитвы и бить поклоны… Она даже была немного суеверна, впрочем, как и всякая актриса.
На ее пути оказалась маленькая церковь, спрятавшаяся в переулочке, откуда доносился бодрый колокольный благовест.
Прижимая к груди букет из листьев, Дуся вошла внутрь, перекрестилась. Ожидавшие службы люди вдруг обернулись к ней, зашептались. Со многими она была знакома. «Что это? — удивилась Дуся. — Почему они так на меня смотрят?»
Из царских врат вышел священник в полном облачении. Глаза его были устремлены вверх, риза горела золотым огнем в потоке солнечного света, льющегося сквозь окно сбоку. Он произнес первые слова молитвы — от его голоса Дуся вздрогнула, похолодела. Это был он, Андрей.
Священник опустил голову, и глаза его встретились с Душными. Странно, невероятно, но факт — он посмотрел прямо ей в глаза, хотя на службе присутствовало множество людей…
«Постыдились бы, — шепнула ей на ухо одна старушка, вдова известного профессора. — Это его первая служба.
«Господи, прости меня!» — прошептала Дуся и попятилась назад, теряя листья из букета. Теперь она поняла, почему публика смотрела на нее столь недоброжелательно — все знали ту историю, которая произошла с Андреем несколько лет назад, все сочувствовали ему. Естественно, что ему, а не ей.
Дрожа, она шла по московским улицам, на которых буйствовало бабье лето, языческое в своей броской красоте, и не понимала, как такое могло случиться.