Люблю, убью, умру... - Тронина Татьяна Михайловна. Страница 95
— Не надо, — ответила я. — Не надо возиться со мной, точно с ребенком… Я справлюсь.
— Я хотел тебя спросить… Там, в спальне, за шкафом, я заметил одну картину.
— Какую еще картину? — наморщила я лоб.
— Обнаженная женщина на снегу.
Точно, а я и забыла — я туда спрятала портрет Дуси Померанцевой! Почему-то мне сейчас совсем не хотелось смотреть на него…
— Ну и что? — равнодушно спросила я.
— Она похожа на тебя.
— Что? — Я вздрогнула, точно от электрического разряда. Дуся Померанцева, хоть и была моей непосредственной родней, ничем не могла напоминать меня. Тяжелые черные косы, тени вокруг глаз, форма губ, которая больше напоминала о периоде торжества «Мира искусства», чем о сегодняшних тенденциях модного макияжа…
— Она похожа на тебя, — повторил Саша. — Я сейчас это вдруг понял.
— Не может быть, — сказала я. — У нас совершенно разный тип внешности. Она черноволосая, немного восточного вида, а я блондинка, между прочим, натуральная… — с тоской добавила я.
— Нет, что-то общее есть…
— Ах, Саша, тебе показалось — потому, что я сейчас вся в черном!
— Так что это за картина? — с удивлением переспросил он. — Очень сильная вещь — судя по всему, ее рисовал мастер.
— Это Дуся Померанцева, — устало сказала я.
— О господи! Откуда? Ты… впрочем, тогда все понятно, и нет ничего удивительного в том, что вы с ней похожи! — На лице Саши отразилось волнение. — Да-да, старая история, которая касалась наших семей… Знаешь, кажется, она начинает захватывать и меня. Бледный ангел, который прячется за шкафом…
— Саша! — Мне совсем не хотелось говорить об этом. Только что я похоронила свою сестру, и декадентская лирика сейчас мало волновала меня, хотя раньше я не могла без нее существовать.
— Что, Лиза? — Он выглядел растерянным и ошеломленным.
— Не надо…
Он подошел ко мне и обнял меня.
— Ладно, не буду. Лиза… Как же я тебя люблю, Лиза.
— Сестра моя умерла, а ты о любви… Нет, Саша, замолчи.
— Хорошо. Я дождусь того дня, когда мы сможем поговорить с тобой об этом. О том, как ты дорога мне…
Мне иногда казалось, что жизнь в нашем Филологическом институте не замирает ни на мгновение. Даже в те дни, когда нет занятий по причине календарных праздников, выходных или каникул. Всегда светится какое-нибудь окно, или кто-то сидит в пустом читальном зале, перелистывая толстый фолиант, или не сдавший зачет разгильдяй бродит по коридорам с тоскливым и жалобным лицом, выискивая преподавателя…
Вот и сегодня, несмотря на то, что был воскресный день и одновременно праздник, дверь в альма-матер была распахнута. Сонный охранник у входа кивнул мне из-за стеклянной перегородки.
Викентия не было, поэтому по коридорам носилась Аглая с гирляндами разноцветных шаров, а за ней — лаборантка Вика со стопкой самодельных плакатов.
— Здравствуйте, Елизавета Аркадьевна! — вынырнул из-за угла Ковальчук. — Христос воскрес.
— Воистину… — рассеянно ответила я, намереваясь догнать Аглаю.
— Э-э, нет, так нельзя! — решительно запротестовал он. — А лобызаться?
— Ковальчук, я на тебя напишу докладную! — из дальнего конца коридора заорала Аглая. — Бесстыдник!
— Что ж, все должно быть по правилам, — неожиданно согласилась я, глядя в синие глаза студента. — С праздником, Ковальчук…
И мы троекратно расцеловались.
В кабинете Викентия царил полный разгром. Не знаю, кому в голову пришла эта дикая идея, но со всего института принесли бюсты известных деятелей искусства: Толстого, Горького, Гомера, Маяковского — и расставили вдоль стены, под плакатом «Поздравляем любимого ректора с юбилеем!».
Это был единственный день, когда Викентий отсутствовал, и мы не преминули этим воспользоваться.
— Вот придет он завтра и обалдеет… — мечтательно сказала Аглая, оглядывая кабинет. — Наверное, думает, что мы забыли. А мы ничего не забыли! Так, Ковальчук, двигай этот шкаф на место — только осторожнее, Толстого не свали…
— А что символизируют классики? — робко спросила тоненькая Вика, заливаясь краской. — Не очень понятно…
— Все даже очень понятно! — возмутилась Аглая. — Это значит, что они тоже пришли поздравить Викентия. Ведь он, можно сказать, повелевает всеми ими, как руководитель Филологического института.
— Грандиозно! — с натугой воскликнул Ковальчук, двигая шкаф.
— Так, Лизочка, а ты прикрепи эти плакаты в предбаннике, чтобы, значит, Викентий сразу прочувствовал, как мы его любим… — командовала Аглая.
— Как-то страшно здесь хозяйничать… — поежилась я, разглядывая плакаты. — А ну как Викентий разозлится, что мы к нему ворвались и все переставили?
— Ничего подобного! Уж я-то его знаю… Ковальчук куда-то ушел и через двадцать минут вернулся с бюстом Карла Маркса.
— Вот… Уф! — с гордостью произнес он, ставя Маркса в один ряд с классиками литературы. — Чтобы, значит, до кучи. В подвале стоял, за сломанными стульями.
— Это кто? — с любопытством спросила Вика. — Я что-то такого писателя не помню… А, наверное, Максимилиан Волошин! Как же я сразу не узнала…
Ковальчук, ты спятил! — От возмущения у Аглаи даже очки свалились с носа, но она успела их вовремя поймать рукой. — Кого ты нам принес?!
— Как — кого? — обиделся Ковальчук — Бюст!
— Так это ж Карл Маркс! Его специально в подвале спрятали…
— Зато какая борода! — с восхищением произнес Ковальчук. — Любо-дорого… Давайте Горького, Гомера и Маяковского поставим в центре, а по бокам Толстого и Маркса — они бородатые, чтобы получилось симметрично. Точно! А в самой середине — Маяковского, потому что он лысый. Миром правит гармония…
— Нет, это невозможно! — всплеснула руками Аглая. — Писателей расставим по старшинству — Гомер, Толстой, Горький и Маяковский… А Маркса неси обратно в подвал.
Мы возились довольно долго, украшая кабинет Викентия и небольшой коридор перед ним, так что на некоторое время я сумела забыть обо всем, и мне было даже весело… Нет, не весело, но как-то интересно заниматься этой чепухой.
— Ты куда потом? — спросила Аглая, поправляя портьеры. — Поехали к нам…
— Нет, не могу, — сказала я. — За мной Саша заедет через час. Поедем… мы поедем к папе и Вере. Господи, ведь уже почти двадцать дней прошло!