№44, Таинственный незнакомец - Твен Марк. Страница 12

– Ты считаешь себя важной персоной, не правда ли? – съязвил Катценъямер, обернувшись к Фишеру. – Так вот, я преподам тебе маленький урок: хочешь навлечь кару на Тюремную Птаху, выгораживай его, суй нос не в свое дело.

И Катценъямер приказал Сорок четвертому собрать весь рассыпанный шрифт, разложить его по кассам, а уж потом приступать к уроку!

Работы он задал бедному парню на всю ночь, хоть тот ничем не заслужил такого наказания. Знал ли мастер о бесчинствах печатников? Знал, конечно, и в душе кипел от негодования, но он был вынужден держать себя в узде и не подавать виду. Мастер всецело находился в руках печатников и понимал это. Он был связан обязательством выполнить большой заказ Пражского университета, работа была почти закончена, требовалось всего несколько дней, чтобы довести ее до конца; невыполнение заказа означало бы полное разорение. Мастеру приходилось закрывать глаза на все подлости печатников: если Катценъямер и его дружки откажутся работать, где искать других? В Венеции? В Лондоне? Во Франкфурте? В Париже? Да ведь пока туда доберешься, пройдет несколько недель!

В среду печатники отправились спать, торжествуя победу, а я совсем пал духом.

Но, господи, почему мы так легко впадаем в уныние? К утру Сорок четвертый прекрасно справился с работой. Да, он был поистине удивительный человек!

Но беда нагрянула – печатники объявили забастовку! Бедный мастер! Когда до него дошла страшная весть, он еле добрался до постели: сказались беспокойство последних дней, уязвленная гордость и отчаяние. Мастер метался в лихорадке и нес что-то несусветное в беспамятстве, чем очень огорчал своих сиделок – Маргет и Катрину. Печатники забастовали в четверг утром и известили об этом мастера. Потом они долго спорили о том, как обосновать свои требования. Наконец составили ультиматум и отправили его хозяину. Он был не в состоянии читать, и Маргет отложила бумагу в сторону. Ультиматум был очень прост. В нем говорилось о том, что Тюремная Птаха – сущее наказание для всех, источник нескончаемого раздражения и никто не вернется к работе до тех пор, пока его не отошлют из замка.

Они знали, что мастер не вправе выгнать ученика. За такой поступок его бы с позором изгнали из гильдии, сломав его шпагу: ведь мастер не мог доказать, что подмастерье в чем-то провинился. Откажись он выгнать Сорок четвертого, печатники не приступят к работе, дорогостоящий заказ не будет выполнен, и мастер разорится.

Печатники злорадствовали: теперь мастеру куда ни кинь, всюду клин. Он был у них в руках, в какую бы сторону ни подался.

Глава IX

Утро в ту злосчастную пятницу выдалось мрачное и тоскливое. Машины в типографии впервые за все время не работали. Надежды на перемену к лучшему не было. Как повелось, печатники отправились к ранней мессе вместе со всеми обитателями замка, но к завтраку, естественно, не вернулись. Явились час спустя и бесцельно слонялись по замку, заполняя время пустыми разговорами, сплетнями, картами. Они, понимаете ли, «удерживали крепость», что само по себе было бесполезным занятием, потому что ее никто не собирался брать. При нынешних обстоятельствах работать в типографии было опасно.

Да, надежды не было. Через некоторое время Катрина прошла мимо забастовщиков, и Мозес, увидев грусть на ее лице, не удержался от насмешки:

– На твоем месте я бы не унывал, Катрина. С молитвой-то можно одолеть все невзгоды. Закинь-ка удочку своей подружке – деве Марии!

Катрина радостно вспыхнула, будто Мозес произнес что-то приятное, а не богохульство.

– Спасибо за хорошую мысль, собака, – бросила она на ходу.

Я поспешил за ней, шутка Мозеса и меня надоумила, что надо делать. Хватит отчаиваться, решил я, пора действовать, надо призвать на помощь любую сверхъестественную силу, за которую можно расплатиться либо любовью, либо деньгами, – богородицу, астролога Балтасара или Вечно Молящихся Сестер. Благословенная мысль! Катрина подивилась моей сообразительности. Она сразу же загорелась новой идеей и вогнала меня в краску своими похвалами. Я и впрямь заслуживал похвалы, но по другой причине: я велел Катрине изъять мою прежнюю «просьбу» у монахинь (обращаясь к Вечно Молящимся Сестрам, люди высказывают пожелание, именуемое «просьбой») и передать им, чтоб молились не о моем спасении – пусть вовсе забудут про меня, – а горячо заклинали господа, чтоб вездесущий печатник Навсенаплюй пришел на помощь мастеру. Катрина сочла такое самопожертвование благородным и прекрасным; бог не позабудет о нем и воздаст тебе сторицею, обещала она, и я, разумеется, тоже думал о воздаянии – оно было бы справедливым.

Катрина согласилась и с другим моим предложением – пусть Сорок четвертый уговорит своего повелителя-мага обратить колдовство на пользу мастеру. И мы с Катриной воспрянули духом: тучи у нас над головой рассеивались, нам снова улыбалось солнце. Более разумного решения было не найти: мы складывали акционерный капитал, а не расточали его, ставили деньги сразу на три карты, и хоть одна из них должна была выиграть. Катрина заявила, что за час приведет все три великие силы в действие и заставит их работать непрестанно, пока не взовьется флаг нашей победы.

Я ушел от Катрины, ног под собой не чуя от радости. В душе я, правда, опасался, что мы зря поставили на одну из карт – на мага. Он, само собой разумеется, мог принести победу нашему флагу, если пожелает, да вот пожелает ли? Пожелает, если его уговорят Мария и ее мать, но кто их об этом попросит? Катрина? Они, конечно, не хотят, чтоб мастер разорился, ведь это означало бы разорение и для них, но Мария и ее мать поддались на уговоры забастовщиков и заблуждались, наивно полагая, что забастовка не причинит вреда никому, кроме Сорок четвертого. А в то, что Сорок четвертый может повлиять на своего могущественного хозяина, я не очень верил: с таким же успехом можно ожидать, что монарх благосклонно отнесется к просьбе жалкого лакея.

Я уповал на то, что выигрышной окажется карта Катрины, да и в своей нисколько не сомневался. Она приведет сюда Навсенаплюя, где бы он ни находился, – это уж как пить дать. Что он сумеет сделать, появившись здесь, – ну, это другой вопрос. В одном на него всегда можно положиться – Навсенаплюй примет сторону побежденного, прав он или не прав, и сделает все, что в его силах, – все, что в человеческих силах.

Навсенаплюй был странствующим печатником, работавшим по найму. Никто не знал его настоящего имени, его давно вытеснило прозвище, точно и метко определявшее его суть. Какие бы козни против него ни строили, какие бы помехи ему ни чинили, какие бы пакости ни делали, ему было на все наплевать – так он сам говорил. Навсенаплюй был весел и беззаботен, щедр, доброжелателен к людям и был конечно же мот без гроша за душой, не мысливший, как можно жить иначе. Но несмотря на все превратности судьбы, Навсенаплюй, прирожденный франт и волокита, одевался с иголочки. Красивый, стройный, изящный, как Сатана, Навсенаплюй очень нравился женщинам и знал об этом. Он не боялся ни бога, ни черта и слыл задирой по рождению и по наклонностям. Все печатники хорошие фехтовальщики, но Навсенаплюй считался непревзойденным мастером в искусстве фехтования, проворным и подвижным, как кошка. При всем при том он был чрезвычайно просвещенный человек и мог по праву занять sanctum sanctorum [14], как именуется на жаргоне печатников кабинет редактора. Обладая прекрасным голосом, прекрасным сильным баритоном, Навсенаплюй имел серьезные познания в музыке, хорошо играл на разных инструментах, разбирался в живописи и ругался на девяти языках. Он был примерным сыном церкви, честно выполнял свой долг христианина, а о лучшем друге трудно было и мечтать.

Но ему не сиделось на одном месте, и Навсенаплюй бродяжничал, слонялся по всей Европе. Если и существовал когда-нибудь вечный «пом.» (помощник), Навсенаплюй и был им. Он мог бы иметь свою наборную кассу везде, где бы ни пожелал обосноваться, но если такой факт и имел место, он стерся из людской памяти. Навсенаплюй появлялся у нас несколько раз в году, как, впрочем, и во Франкфурте, и в Венеции, и в Париже, и в Лондоне, и в других городах Европы; через неделю, от силы – две-три он снимался с места, устроив прощальную пирушку друзьям и оставив себе денег ровно столько, сколько требовалось, чтобы перепорхнуть на новое место.