Животная пища - Барлоу Джон Перри. Страница 24

– Ох уж эта кошка! – сказал он и покачал головой. Затем поднялся и зашагал по комнате – воспоминание причиняло ему такую боль, что сразу захотелось ее стряхнуть. – Четыре года я держал у себя это создание, четыре года! Знаете, когда она только родилась, прямо на кухне, были и такие, кто хотел ее утопить. Но я не позволил. Можете спросить кого угодно. Я им не разрешил. Кошка прожила у нас четыре года, а потом… умерла ее мать… – Больше он ничего не смог выговорить.

– И через четыре года?… – как можно тише спросил Девитт.

– А? – очнулся Маркхэм. – Что было потом? Что-что, этот мерзавец Лонгстаф ее украл! Как раз в тот день, когда перестал носить яйца, если мне не изменяет память. В тот самый день.

Девитт записал это, а Маркхэм назвал ему точное число. Когда же его спросили, почему он сразу не сообщил о краже, управляющий выкрутился просто блестяще:

– Знаете, сэр, есть большая разница между истинным чувством и ответственностью перед законом. Уж я-то знаю! Подумаешь, какая-то кошка, да еще и уродливая. Но для нас она была членом семьи. Она была… любима!

Сержант дословно записал это, особенно выделив «ответственность перед законом» – фраза так ему понравилась, что он решил использовать ее впредь.

– Для нас это был день скорби. Сначала умерла наша охотница, а потом… – Маркхэм даже прочистил горло, чтобы скрыть унизительную для мужчины дрожь в голосе, —… исчез бедный котенок…

– Так ему же было четыре года?…

– Да, четыре, но для нас он все еще был котенком! Беззащитным малюткой. Он так зависел от нас! А его украли и забрали в цирк! Представляете, наша судомойка Элис, совсем юная девушка, так расстроилась, что ее хватил удар, и она сошла с ума!

Маркхэм поведал сержанту о Томе и Элис: как четыре года назад они оба увидели котенка, как зародился их роман, и вместе с крылатым созданием росла и крепла их глубокая, но несчастная любовь. Пропажа кошки свела с ума бедную Элис, а вслед за ней – и Тома.

– Однако я не потерял надежды! – Маркхэм поднял палец, словно желая подчеркнуть мрачную атмосферу, им созданную. – Том пытался вызволить кошку из этой чудовищной клетки! Так он доказал свою любовь, истинное чувство, но никак не безумие. И я уверен, он сразу же пойдет на поправку, стоит ему только увидеть любимицу целой и невредимой. Знаете, – тут он не без гордости кашлянул, – я решил принять мальчика на работу. Он будет трудиться здесь, вместе с нами. Да, Лонгстаф довел невинного до сумасшествия, но возможно, сержант, мне еще удастся его спасти.

Маркхэм слегка поклонился. На этом его история была закончена.

С тех пор, как началось расследование, Девитт не раз жалел, что ввязался в это дело. Петронелла исчезла, зато все газеты (да что там, большинство его коллег) как оголтелые требовали вернуть ей кошку. Шли дни, общественность все ретивее выступала в пользу цыганки, чьей фотографии так и не раздобыли (сейчас Петронелла отдыхала от ярмарок в Клапаме). Тем временем в глазах прессы она выросла не только физически, но и духовно, превратившись в «Петронеллу, последнюю из цыган и королеву царства духов», а также (порой в той же самой газете) в «Петронеллу, загадку Сиама» и «Петронеллу, чудовищную женщину-млекопитающее с двумя телами!».

Холодными ночами Девитт просыпался от боли в руках и собственного хрипа. Ему снился один и тот же сон. Он идет по пыльной дороге, возможно, в Мексике; солнце жжет, словно раскаленный фарфор, и его окружает стена шума: вдалеке играет пианино, кричит женщина, иногда раздается выстрел, громко кукарекают петухи. Он продолжает свой путь и чувствует под ногами пыль, скрип неровного песка и песок во рту, мелкий и горький. Мимо проходят люди, подвое и по трое; они смеются, гримасничают, точно пьяные или решившиеся на какой-то дурной и бессмысленный поступок.

Девитт поднимает голову к солнцу. Зной режет словно бритва по складкам его искаженного лица. На фоне белого сияния видны замысловатые темные пятна, они проносятся перед глазами, надломанные и неправильной формы, похожие на разрывы в светлой завесе. Девитт вдруг осознает, что шевелит руками, которым становится то жарко, то прохладно. Удивительно, но он жонглирует. За мелькающими руками видны ноги, по-прежнему несущие его вперед; спина прямая, затвердевшая; он жонглирует кошками. Где он научился жонглировать на ходу?! И что, если одна из кошек упадет? Они ведь живые, беспомощно сучат лапами в раскаленном воздухе. Однако в следующее мгновение его охватывает спокойствие. Все три кошки черные, или по крайней мере так кажется, и они словно бы чувствуют его уверенность. Животные падают на ладони то спинками, то животами, забыв об инстинкте приземляться на лапы. Он живо перекидывает одну вбок и снова подбрасывает в небо легким движением запястья. Девитт идет мимо салунов, палаток, коней на привязи – они прядают ушами, разгоняя мух. Впереди Петронелла, огромная, как никогда, по меньшей мере с лошадь. Она сидит под балдахином, натянутым прямо между домами. На ней огромное платье складками. Девитт не может оторвать от него взгляда. Сквозь ткань выпирают округлые холмы, а между ними простираются долины со впадинами, бугорками и – неужто правда? – едва заметно бьются два сердца. Ее взор сладок и притягателен, таких манящих глаз он прежде не видал, а гигантские груди набухли – две, четыре, может, все двенадцать, они дрожат и множатся, словно плавучий фундамент для головы и нескольких подбородков. Девитт хочет поблагодарить гадалку, уже чувствует, как его обожженное лицо расходится в улыбке, когда рядом кто-то кричит. Кричат снова, мужчина и женщина, их вопли полны пьяного ужаса. Он больше не идет вперед и в испуге поднимает глаза: одна из кошек неумолимо летит вверх. Достигнув верхней точки дуги, она легко взмывает в небо, кружит над толпой и улетает. Вторая кошка тоже парит в вышине, а за ней пускается к солнцу и третья.

– Ну, – бормочет Девитт, не зная, с чего начать. Хоть высокопоставленный чиновник и желает знать все о расследовании, прежде следует ввести его в курс дела, а сержант понятия не имеет как. Он тщательно взвесил показания Петронеллы, Макса, Лонгстафов (их он допрашивал дважды), Маркхэма (трижды) и горячечные свидетельства Тома (юноша показался Девитту неизлечимым, и управляющий, видно, принял бедного мальчика из одной только доброты). Но с чего начать, ему по-прежнему неясно. Девитт решил полностью положиться на слова Маркхэма: Лонгстаф – негодяй. Однако из подобного вывода получится никудышное вступление, поэтому полицейский заходит издалека, с разгрома на ярмарке, при этом опираясь (быть может, чересчур открыто) на избранные словечки Маркхэма. Нью-Корт также становится центром повествования, за что чиновник ему очень признателен, потому что ранее он просил не впутывать в это дело его друга, мистера Бродбэнта. Теперь, встретившись со следователем лично, шишка необычайно доволен тем, что ни сам мистер Бродбэнт, ни его дочь никак не фигурируют в длинном отчете сержанта. За эти три недели Девитт успел разобраться, о чем стоит и не стоит говорить на суде, и оттого вдвойне переживает за результаты своего расследования.

В целом оно проходит хорошо, и уже решено, что Лoнгстафа обвинят в воровстве, а его дело будет слушаться в суде квартальных сессий. Вообще-то для пустяков вроде кражи животных предназначен суд малых сессий, но события в Дьюсберри явно вышли за рамки простой кражи. В них была зловещая интрига, и малый суд не смог бы обеспечить слушанию подобающую торжественность, да и в зал не поместилось бы столько народу. При желании Бродбэнт мог воспользоваться своим положением, дабы умерить пыл прессы, но куда более удачный выход подвернулся сам собой. Необузданный вихрь общественного внимания закрутился вокруг Петронеллы. Когда же все поймут, что гадалка-мутант из Сиама здесь ни при чем и на самом деле какой-то перевозчик просто украл кошку у смотрителя работного дома, то шумиха быстро уляжется, и о происшествии благополучно забудут.