Райский остров - Барнет Джилл. Страница 3

С отчаянием обреченного Хэнк следил за окружающим из-под полуприкрытых век, не ослабляя внимания ни на минуту. Дыхание было прерывистым, неровным: Хэнк хотел обмануть сторожей и показать, что он близок к своему последнему часу. Рой гудящих насекомых кружился над местом, где томился Хэнк. Вдруг до его ушей донеслись крики какого-то истязаемого узника. Хэнк поклялся про себя, что из его горла не вырвется ни одного стона. Он стоял и слушал постоянное звяканье цепей и ножных кандалов, монотонные удары бесчисленных молотов в карьере. Одно это могло свести любого с ума. Откуда-то издалека доносился и другой шум – дразнящий зов моря да изредка резкие крики кружащихся чаек.

Все эти звуки шли как будто из другого мира, тревожили и не давали впасть в забытье. Его и раньше наказывали у столба. Но на этот раз он перешел все границы, и его будут держать здесь до самого конца. Он, Хэнк, прекрасно это понимал и был готов на все. Он приглядывался и прислушивался, ничто не ускользало от его внимания. Черт возьми, если бы это было нужно, чтобы выжить, Хэнк услышал бы, как он потеет.

Еще два дня они сомневались, жив он или умер. Наконец, когда обрезали веревку, Хэнк упал, и его оттащили в центр площадки и бросили там. С его губ не сорвалось ни одного звука. Он лежал абсолютно недвижим. Его долго поливали водой, ведрами пресной воды. Ни один узник, который был привязан к столбу, не мог удержаться, чтобы хотя бы не облизнуть губы после такой тяжелой жажды. Только мертвые не отзывались. И Хэнк.

– Он умер.

Воцарилось молчание, которое можно сравнить только с безмолвием, которое предшествует вынесению приговора.

– Дай ему как следует, чтобы удостовериться.

Хэнк услышал шаги. Чьи-то ноги в сапогах остановились около его головы, и он приготовился к удару.

– Не туда, – раздалась команда. – Сюда!

Ублюдок ударил его ногой в промежность.

Хэнк очнулся от дребезжания вагонетки. Наконец она остановилась. Тупая боль между ног помогла ему сообразить, что он еще не умер, и вспомнить последние мгновения перед тем, как он потерял сознание. Видимо, он не застонал и не согнулся пополам, а потерял сознание, и это его спасло. Он лежал на полу вагонетки в окружении мертвых товарищей. Он осторожно вздохнул и чуть не отключился снова то ли от боли, то ли от запаха смерти. Он знал, как все будет происходить. Узников провожали в последний путь священник и один стражник. Трупы вывозили за огороженную территорию в джунглях и бросали в общую яму. Хэнк прислушался. Неужели повезло? Никто не разговаривал. Вдруг сиденье под кем-то затрещало, и этот кто-то тяжело спрыгнул на песок. Пищали какие-то птицы. Горячий воздух был полон гудением насекомых. Задние дверцы вагонетки открылись. Наконец священник стал читать по-латыни свои молитвы. Медленно-медленно вагон разгружался. Пора бежать. Но он даже не мог себе представить, как поднимется на ноги. Черт возьми, он встанет, даже если это будет его последним движением в жизни. Кто-то схватил его за лодыжки и подтянул к себе. Священник запел и дотронулся до его лба рукой. Хэнк неожиданно открыл глаза, и его кулак метнулся вверх. Он сбил стражника и вскочил. Осмотрелся. Вокруг никого не было, кроме ошарашенного попа. Хэнк сделал к нему шаг. Молитвенник выпал из дрожащих рук священника.

– Молитесь за меня, святой отец. – Хэнк поднял книгу и подал ее священнику. – Мне понадобится и ваше участие, и Господа.

Его преподобие моргнул, затем с удивлением стал разглядывать ожившего узника. Хэнк ухмыльнулся. Священник потянулся за молитвенником и в этот момент получил удар по голове.

Глава 2

Порт Элен, северная часть острова Дольфин

Два дня спустя

Хэнк пробирался сквозь толпу людей, колышущуюся на оживленной улице, которая отделяла город от порта. Широкополую черную шляпу, взятую у священника, он надвинул на самые глаза, которые своим блеском могли выдать его, а руки засунул в карманы сутаны.

Слева стояли похожие на ряд странных цветных зубьев ярко раскрашенные дома с большими террасами. Далее следовало серое мрачное здание таможни. Ряд кокосовых пальм тянулся до самой западной оконечности гавани. Вдоль улицы стояли лотки продавцов фруктов, ломившиеся от папайи, бананов, манго, плодов хлебного дерева и других даров тропиков. В толпе было множество местных жительниц, деловито покупавших корзинами фрукты у уличных разносчиков, которые торговали всем, начиная с еды и мачете и кончая пестрыми тканями и бамбуком. Проталкиваясь сквозь толпу, Хэнк умудрился украсть три банана и губную гармошку. Стоящие в ряд ящики на деревянных поддонах, бочонки, бочки, тюки с коноплей напоминали узников во время переклички. Сразу за ними были штабеля готового к отправке леса, а также три вагона камня из карьера, где работали заключенные. Хэнк некоторое время задумчиво смотрел на них: перед его мысленным взором пронеслись последние четыре года его жизни. Затем он глубоко вдохнул свежий воздух и пошел дальше.

Здесь же на улице маленький оркестрик играл простые местные мелодии, музыканты азартно били в высокие гулкие барабаны, отбивая ритм.

Мальчишки и девчонки с огромными плетеными корзинами за спиной продавали сладкий сахарный тростник и ракушки. К причалу подходило маленькое суденышко, рыбаки которого весело сообщали о том, какой у них богатый улов тунца. В толпе показались монахини в высоких головных уборах и священники – их широкополые черные шляпы были заметны издалека. Эти последние благословляли улов рыбы, всяческую снедь, коз, ослов, даже кошек и собак, маленьких детей. Рядом с таможней прогуливались местные плантаторы, одетые в белоснежные костюмы, и богатые негоцианты в темном твиде или серой фланели. Хэнку чудилось, что карманы их слишком отягощены солидными кошельками, для которых, как и для розовых манго, подошло время жатвы.

Вокруг него кипела жизнь. Это была свобода. Во время этих долгих, невыносимо жарких дней и жизнь, и свобода представлялись ему абсолютно недоступными, какими-то нереальными далекими воспоминаниями. Пока Хэнк чистил и ел банан, он наблюдал за окружающими, наслаждаясь свободой. Когда он был заточен в камеру или в карцер во время наказаний, он всегда вспоминал простую жизнь, состоящую из мелочей. Быть может, частично, но он боролся и выжил именно потому, что хотел вернуться к этой жизни. В то же время, пока он стоял и смотрел, ему пришло в голову, что никогда еще у него не было своей собственной жизни, вернее, места в этой жизни. Он никогда и никуда не вписывался. В лучшем случае он занимал чье-то чужое место. Вот как сейчас. На нем была черная одежда, черная сутана, точно такая же, как у всех священнослужителей на этом острове, но сам он не служил Господу, он и здесь, в этом тропическом захолустье, был никем. Он выбрался из тюрьмы, но не смог выбраться из своей кожи. Он был всюду сторонним наблюдателем. И даже мог назвать причины. В одиночестве была своя прелесть. Оно было надежно и безопасно. Он всегда мог делать то, что хотел, и так, как хотел. Он исполнял только свои прихоти и капризы. Выжить в одиночку было гораздо легче. Он рано понял, что если бы даже ему вздумалось жить по правилам, то многие все равно бы думали, что он этого делать не станет.

В тюрьме он успел забыть, как одинок. Сейчас, оглядываясь вокруг, он вдруг осознал, что опять оказался аутсайдером и вынужден будет довольствоваться долей изгнанника.

Хэнк бросил кожуру банана, легко примирившись с судьбой и в любом случае предпочитая свободу.

Смешавшись с толпой, он мог легко осмотреть причалы в порту. Там стояло пять судов. Собак не было. Он только дважды слышал лай ищеек. Первый раз – почти сразу после побега, а затем – после того, как шел уже полдня. Тогда он перебирался через каменный горбатый мостик, соединявший северную и южную оконечности острова. Первый раз, когда он заслышал шедших по его следу собак, он измазался речной грязью с ног до головы, чтобы перебить свой запах. В следующий раз он использовал перец, который ему удалось стянуть в деревне. Он знал свое слабое место. Он никогда не был способен быстро бегать. Но, когда он перешел пролив под мостом, он понял, что обгоняет преследователей минимум на два часа.