Нет жизни никакой - Твердов Антон. Страница 8

— Я больше не могу! — исступленно закричал Турусов. — Объяснит мне кто-нибудь что-нибудь или нет?!

Парень тут же открыл рот, но явно не для того, чтобы объяснить что-то по требованию Турусова, — потому что крылатый, всплеснув ручками, снова завопил свое:

— Брейк, брейк, брейк, — а потом вдруг взлетел под потолок, треща крылышками, приставил ладошку к уху, поморщился и проговорил: — Чую, кто-то идет. Никита, надо этого жмурика прятать. А то как бы беды не вышло…

— Как это — жмурик? — вякнул было Степан Михайлович.

— Куда я его спрячу? — пожал плечами Никита. — Тут гамак только, и все. И четыре стены. Давай сам…

— Ладно, — пожал плечами крылатый. — Я его в таракана превращу… Или нет — в попугая. Попугай как раз подозрений не вызовет. Тут попугаев до хрена, а тараканов я еще ни одного не видел…

— Позвольте… — попробовал снова подать голос Турусов, но его никто не слушал.

— Делаю — раз! — воскликнул вдруг крылатый и прищелкнул пальцами.

Это было довольно странное ощущение. Степан Михайлович внезапно почувствовал, как тело его зачесалось сразу во всех мыслимых и немыслимых местах; а потом — словно какой-то невидимый и жестокий великан смял Степана Михайловича в своих лапах, превратив в маленький комок тугой плоти то, что было когда-то главным редактором журнала «Саратовский Арарат», носило выходные костюмы, ходило на презентации и ухаживало за Ниночкой. Степану Михайловичу стало страшно, он рванулся изо всех сил, пытаясь освободиться или хотя бы высвободить руки и ноги для дальнейших действий, — и ему это удалось. Только вот руки и ноги Турусова уже не были конечностями человеческими — на том месте, где должны были быть руки, непонятным образом появились цветастые пушистые крылья, а на месте ног и вовсе нечто невообразимое — какие-то узловатые палки с когтями вместо пальцев… как лапки у курицы. Турусов, замирая от ужаса, скосил глаза, чтобы довести начатое исследование метаморфоз собственного тела до конца, и обнаружил, что там, где у всех нормальных людей должен быть нос, у него топорщится громадный коричневый клюв, похожий на загнутый книзу рог носорога.

— Аи! — выкрикнул Степан Михайлович, взмахнув крыльями. — Немедленно верните мне человеческий облик! Не имеете права так издеваться! — хотел потребовать он, но вместо этого из чудовищного клюва вырвалось хриплое: — Степа хоро-оший!

Мрачный мужик с голубой, как волосы у сказочной девочки Мальвины, бородой без всяких церемоний распахнул дверь, и в хижину тотчас пахнуло морской свежестью.

— Вознесенский! — рявкнул мужик. — Опять халтуришь? Тебя сюда на исправительные работы прислали или на курорт? А ну марш трудиться! Я тебя предупреждал, что за прогулы трудодни буду снимать?

— Предупреждал, — хмуро ответил Никита, который, кажется, и носил фамилию Вознесенский, косясь на мечущегося под потолком хижины попугая, беспрерывно орущего что-то неразборчивое. Вслед за попугаем носился по воздуху крылатый рогоносец, пытаясь схватить говорящую птицу.

— Тогда чего ты прохлаждаешься?

— Иду, иду… — отмахнулся Никита.

— Не «иду-иду», а давай скорее!

— Слушай, ты, борода! — прерывая на мгновение погоню за попугаем, подал голос крылатый. — Тебе сказано — сейчас он пойдет. А если будешь на мозги капать, я тебя в навозного червяка превращу.

Голубобородый, надо думать, знал о том, что у крылатого слова с делом не расходятся, поскольку тут же стушевался, поспешно ретировавшись за порог, только проворчал напоследок:

— Вот вызову разок патруль из Центра, они тебя живо укоротят…

— Чего-о? — заорал крылатый, зависая в воздухе. — Ты на кого хвост поднимаешь, гнида?

— Откуда вы только взялись на мою голову, — вздохнул голубобородый и крепко хлопнул дверью.

— Ладно, — после того как голубобородого не стало, проговорил Никита. — Пойду я. Все равно ведь не отстанет. А если что — может и начальству настучать.

Крылатый наконец настиг попугая, зажал ему клюв обеими руками, выдохнул с облегчением и только тогда отозвался:

— Я ему настучу… Я ему, синерылому, глаз на жопу натяну. Тоже мне — бригадир. Прыщ на ровном месте.

Никита оглядел себя со всех сторон, безуспешно попытался пригладить топорщившиеся в разные стороны волосы и толкнул ногой дверь.

— Надоело мне здесь… хуже горькой редьки… — сказал он и вышел.

Одно из самых больших неудобств, которое испытал Степан Михайлович на своей попугайской шкуре, была невозможность связно выражать свои мысли. Сознание-то Турусова после паскудных фокусов крылатого никаких изменений не претерпело, чего никак нельзя было сказать обо всем остальном. Довольно-таки сносно Степан Михайлович мог произносить слова, содержащие букву «р», да и то не все. Только вот слово «Степа» выходило у него достаточно внятным.

Когда за Никитой закрылась дверь, крылатый наконец-то отпустил Степана Михайловича, и тот незамедлительно взлетел на постромки гамака, взъерошил перья и возмущенно заклекотал.

«Сволочи! — хотел прокричать Турусов. — Гады! Уроды! Вас Министерство внутренних дел за такие дела по головке не погладит! Да я на вас жалобы накатаю во все инстанции, в которые только можно! Произвол!» — но с клюва его срывалось только:

— Ур-роды! Ур-роды! Пр-роизвол!

— Поругайся еще, — озираясь, проговорил крылатый, — надо было тебя все-таки в таракана превратить — меньше шума от тебя было бы…

— Сам — тар-ракан!

— Не хами, — пригрозил крохотным пальчиком крылатый. — И не ори так громко. Я тебя зачем в попугая превращал? Чтобы ты лишнего внимания не привлекал. Потому как тебя тут не должно быть. Ты здесь контрабандой, понимаешь?

То, что происходит все явно не так, как надо, Степан Михайлович очень хорошо понимал. А услышав это от ненавистного крылатого, завозмущался еще больше — если все неправильно, значит, есть надежда, что окружающий мир примет наконец свои привычные очертания: «Саратовский Арарат» обретет снова своего главного редактора, секретарша Ниночка — босса, а соседи Турусова по лестничной площадке — доброго и отзывчивого соседа, так думал Степан Михайлович, потому что всегда считал себя добрым и отзывчивым.

«И почему это мне нельзя привлекать внимания? — продолжал размышлять Степан Михайлович. — Чтобы положение вещей оставалось таким же? Ну уж нет. Я как раз БУДУ привлекать внимание, чтобы кто-нибудь пришел сюда и меня спас. А ты, гад рогатый и крылатый, — последняя сволочь, аферист и кретин. И сейчас я тебе все выскажу в поганую твою морду…»

Степан Михайлович распахнул клюв с твердым намерением обложить крылатого по первое число, но тот так свирепо глянул на него и так выразительно прищелкнул пальцами, что Турусов живо вспомнил перспективу превращения в таракана и увял, пробормотав только:

— Дай сахар-рок… Степа хор-роший…

— Вот и ладушки, — опустил руки крылатый, сложил крылышки и мягко спланировал на гамак. — Будешь вести себя хорошо?

— Хор-рошо… Сахар-рок…

— Договорились, — сказал крылатый, но сахарка Степану Михайловичу не дал, а вместо этого щелкнул пальцами и достал из воздуха какую-то палочку, похожую на неаккуратно скрученную гаванскую сигару, помахал ею перед клювом Турусова, и палочка вспыхнула сама собой. Крылатый сунул ее в рот, как сигарету, раскурил и, затягиваясь клубами синего вонючего дыма, проговорил: — Ништяк… Это пых. Хочешь?

Степан Михайлович закашлялся от синей вони и совсем по-птичьи замотал хохлатой головой.

— Не хочешь — как хочешь. Заставлять не буду, сам покурю… Ждать Никиту нам еще долго, так что… А пых, знаешь, расслабляет.

Крылатый вчастую затянулся несколько раз подряд и зажмурился, как греющийся на солнышке кот.

— А неплохо, что я тебя попугаем сделал, — сказал он, — птичка говорящая. Со скуки я, следовательно, не умру. Хотя я вообще бессмертный. Поболтаем?

Турусов не испытывал никакого желания болтать с противным существом, но из боязни, что тот все-таки передумает и превратит его в таракана, утвердительно кивнул.

— Вот странные вы создания, люди, — начал разговор крылатый. — Все-то у вас как-то… неправильно. Я, например, представитель господствующей здешней расы. Мне