Путь за океан - Тёпфер Родольф. Страница 4

Таким образом я остался покровителем вдовы. В глазах общества положение наше было двусмысленным, хотя для нас оно было совершенно ясным; ибо Дженни (так зовут эту молодую даму) знала от мужа о моих обещаниях и о том, что он всецело на них полагался. Я виделся с нею ежедневно, и тебе достаточно известно тогдашнее состояние моей души, чтобы самому догадаться о чувствах, которые должны были во мне возникнуть; но я, как и прежде, не позволял себе выразить их; ограничиваясь исполнением принятых на себя обязанностей, я почитал за счастье оказывать услуги той, кого втайне обожал.

Так прожили мы год, с месяца на месяц откладывая наш отъезд до завершения моих дел; наконец мы предприняли путешествие более чем в девятьсот миль в глухие леса Запада. Тронутая моими заботами, Дженни часто выражала мне живую признательность. Мы беседовали о ее будущем, о ее родных, о местах, которыми проезжали, и между нами возникла близость, не омраченная для нее душевной борьбой. С невинностью и простодушием Дженни сочетала развитой ум, поэтому беседы с нею были достаточно интересными, чтобы я на время забывал подле нее ужасную мысль, что никогда ничем для нее не стану. Однако она угадывала, что меня терзает некая тайная мука, и судя по стараниям, с какими она избегала некоторых тем, я видел, что она начинала меня понимать.

Брат ее мужа жил в одном из многочисленных городков, возникающих на границах девственных лесов и скоро остающихся в тылу у отважных пионеров [1], которые непрерывно наступают на эти леса. Нас немедленно окружили жители этого живописного поселения; указав нам нужный дом, они тут же сообщили, что хозяина мы там не застанем: недуг, который сразил его брата, месяца за два до нашего приезда унес и его. Свое имущество он завещал мужу Дженни, но в случае смерти последнего оно переходило к другому брату, жившему в Европе, и молодая женщина оказывалась таким образом без всяких средств.

Это известие сломило мужество Дженни; она увидела себя покинутой небом и людьми в дальнем чужом краю и в порыве отчаяния кинулась мне на грудь, заливаясь слезами. Это движение молодой женщины, казалось умолявшей меня о покровительстве, как единственного оставшегося у нее на земле друга, привело меня в самое сильное смятение, какое я когда-либо испытывал… От радости я не мог заговорить и едва дышал; луч надежды, проникнув в мое сердце, вызвал в нем целую бурю чувств, но прежде всего – безумный восторг. В этот миг, Луи, во мне совершилась перемена; рушилась некая непреодолимая преграда; я словно освободился от оков страха и стыда, в которых столько лет томилось мое сердце. Когда мы несколько успокоились, я осмелился открыть Дженни мои чувства и предложил соединить наши судьбы, как только упрочится наше шаткое положение. Она выслушала меня растроганно, но без удивления; убежденная, что предложение мое подсказано истинной любовью, а не одним лишь сочувствием к ее бедствиям, она сказала мне просто: «Да, я стану вашей женой, господин Анри, и постараюсь быть вам достойной подругой. Таково желание моего сердца, которое я вам с радостью вручаю».

С той минуты, дорогой друг, началось для меня безоблачное счастье. Я благословляю провидение, неисповедимыми путями приведшее меня, словно за руку, к единственному благу, какого я жаждал, и притом тогда, когда я уже полагал его навеки недостижимым. Такова благость небес; ныне в моем сердце безраздельно царят любовь, признательность и радость, и счастье мое умножается при воспоминаниях об испытанных муках.

У Дженни не было ни отца, ни матери; в Европе у нее оставался лишь дядя, обремененный собственной семьей. Таким образом она вернулась бы туда более по необходимости, нежели по зову сердца. Что до меня, то я думал о возвращении с величайшей неохотой. Меня прельщала мысль остаться в новом краю, где для меня начались счастливые дни. Местность, где мы оказались, едва тронутая рукою человека, безмолвная и дикая, но уже кое-где оживленная движением зарождавшейся цивилизации, была великолепна. Мне хотелось участвовать в этом движении; хотелось жить простой жизнью, где семейные узы, которые у вас ослаблены современными нравами и суетными светскими развлечениями, становятся теснее и крепче и приносят всю полноту счастья, какое в них заключено. Я сообщил о своих желаниях Дженни, которая тотчас же их разделила. Оставалось привести наши планы в исполнение. Я объявил, что хотел бы приобрести дом и усадьбу умершего родственника Дженни; цена оказалась сходкой; сумму, положенную мною в банк, переслали впоследствии его наследникам.

Такова поя история, дорогой мой Луи; остальное тебе легко будет вообразить. Я участвую в основании городов, распахиваю целину, словом я стал одним из тех неутомимых муравьев, которые хлопочут, вырубают лес, перетаскивают тяжести и своим незаметным, но неустанным трудом преобразуют огромный материк. Я избираю, голосую, у меня множество политических прав, и это, при моей натуре и склонностях – единственное, что тяготит меня в здешней замечательной стране. Но это еще невелика беда. После того, как я весь день шумел, избирал и голосовал, я возвращаюсь к моей Дженни, к моим малышам и нахожу отличным, превосходным политическое устройство страны, где у меня жена и трое детей.

В нашей колонии еще три горбуна; поздравь меня с тем, что я не одинок, но не жалей их, Луи! Горбы не слишком их отягощают, как теперь и меня, хотя двое из них еще не женаты. Но они найдут себе жен, когда захотят. Здесь их не могут найти одни лишь нищие, иначе говоря – лентяи. Брак не является здесь завершением нежных чувств или бурной страсти; это просто устройство жизни; надо лишь объединить свой труд с трудом подруги и ежегодно иметь ребенка. Обеспеченный и работящий мужчина, умелый в делах и здоровый, при самой неприглядной наружности может выбирать среди красивейших из здешних девушек, и его предпочтут красавцу, если тот не умеет ни заключить сделку, ни обработать участок, ни найти себе выгодное занятие. Если бы я, с моими деловыми способностями, родился в здешних краях, я был бы лучшей партией и избежал многих страданий. Но я не ропщу на судьбу. Если я много страдал, го тем сильнее радуюсь сейчас своему счастью. Иначе я был бы одним, из тех счастливчиков, чье счастье скорее радует меня, чем вызывает зависть, и не изведал бы ни одного из чувств, составляющих прелесть моего нынешнего существования.

Посылайте же сюда ваших горбунов; мы сыщем для них жен. Да, кстати: до чего жалкое пугало – это мнение света, которым ты меня когда-то стращал! В здешней стране горбун пролагает себе дорогу без всяких препятствий, если он хоть сколько-нибудь предприимчив, честен и знает свое дело. Он становится мужем, отцом, судьей, президентом, кем угодно. Зато в этой же самой стране, фанатически гордящейся своей демократией, человек красивый, отважный, честный, но чернокожий; добрый, щедрый и приветливый, но мулат; трудолюбивый, умелый, деятельный и предприимчивый, но квартерон; такой человек отмечен несмываемым клеймом; отверженный, презираемый, он навсегда лишен права иметь какие-либо дружеские или семейные связи с белыми людьми; ему не дано жениться на их дочерях, он не смеет садиться там, где сидят они; в городах, в театрах и в церквах ему отведено особое место… А здешнее общественное мнение – свободное, республиканское, гордое своими принципами демократии и равенства, – находит это справедливым и естественным! Что за безумие, что за варварство, какая непоследовательность и какая бессмысленная жестокость! В европейском обществе подобная жестокость по отношению к несчастным вроде меня по крайней мере направлена на явные и отталкивающие уродства! Те, кто проявляет эту жестокость, \хотя бы не называют себя великодушными и человеколюбивыми; терзая свои жертвы, они не похваляются при этом своей гуманностью, не гордятся своим милосердием!

Но оставим эту печальную тему; я мог бы найти предметы более отрадные, если бы не пора было кончать это длинное письмо. Как не хватает мне друга, подобного тебе, Луи, здесь, где столько захватывающих зрелищ; где молодой народ выковывает себе новую судьбу; где общество рождается на глазах; где столько проблем, столетиями обсуждаемых вашими мыслителями, ежедневно подвергается на здешней девственной почве, у нации, каких еще не бывало, проверке опытом и практикой; где каждая идея рождает факт, который делает ее осязаемой и дает мыслящему человеку пищу для живого размышления, столь привлекательного для любознательного ума! А если бы мы с тобой, как мы любили это делать прежде, вышли побродить в окрестностях города, сколько удивительного предстало бы нам здесь, где природа царит самодержавно с самого сотворения мира; где под величавыми, таинственными и безмолвными зелеными сводами взору являются бесчисленные чудеса; где мысль наша возвышается и очищается, где слабый и бренный человек, узрев могущество предвечного в его творениях, с благоговейным трепетом стремится под по кров его милосердия! О друг мой! Если таковы мои чувства в часы одиноких прогулок в этих просторах, на сколько сильнее они были бы, если б я мог разделить их с тобой! Окружающие меня люди не ощущают ни чего подобного: их предприимчивость лишена воображения; их вера лишена поэзии; эти чистокровные янки в самых возвышенных предметах видят лишь возможность извлечь выгоду, а в столь милых нам прелестях созерцания – наиболее верный способ смертельно соскучиться. Вот отчего, вспоминая прошлое, я сожалею лишь о счастье ежедневного общения с тобой. Я давно позабыл о кавалерии; ближе узнав адвокатов, я получил отвращение к адвокатуре; и лишь смутно помню девушку, к которой испытывал некогда столь сильное чувство. Но покуда я жив, я не перестану сожалеть, что судьба разлучила меня с тобой, и если я когда-нибудь совершу путешествие в Европу, то единственно ради тебя, тебя, дорогой мой друг».